— А разве можно свой банк открывать? — спросил дед.
— Богатому все можно! — ответил Иван.
Вошел Петрован. Что-то буркнул, попочтительней хотел поздороваться. Взял ружье и ушел.
— Под праздник у стариков гулянка, а у молодых — стрельба, — сказал дед. — Бабам — разговоры, у ребят, орехи, семечки…
— Я омолвился в Иркутске сибирякам, что хочу открыть банк, так сразу нашлись охотники и стали предлагать войти в дело. Жалеют, что доступ иностранным коммерсантам у нас ограничен. Говорят, надо транспорт, проводить железные дороги, и надо менять законы империи. Открыть широкий доступ иностранного капитала! Почему, мол, к золоту иностранцев не допускают! Мол, глупо! Весь мир открыт, а Сибирь закрыта. Они бы отсюда много выкачали! А прииск без тебя не погибнет?
— Нет. Я им говорил, чтобы мука всегда была. А остальное подвезут и сами добудут.
— Кто же тебя?
— Не знаю. Там кто-то живет в тайге. Не инородцы, а какие-то лесовики, сектанты. Где-то ходят. Их не найдешь. Может быть, теперь Сашка их изловит. Меня еще три года тому назад на той речке первый раз стреляли, да промахнулись. Человека я сам видел.
Ничего подобного никогда и никому Егор до сих пор не говорил.
— Ты не бредишь? — спросил Иван.
— Нет. Я Александру сказал еще первый год, чтобы Ваське не дозволял от прииска далеко отходить. Когда разгонят, то сами все уйдут.
— А когда разгон?
— Не знаю. Но будет. У людей все же золото останется.
— Этого золота надолго не хватит. Товар этот у мужика не залежится. Его живо выкачивают. Он уйдет все тем же путем, через границу, в Шанхай, а оттуда во французские и английские банки, все на те же весы, чтобы нас же своей тяжестью перетянуть.
— Я теперь всем говорю, что не хочу быть богатым после того, что видел, — сказал Иван, сидя вечером с Егором. — Но это неверно, Егор, я зря говорю. Надо быть богатым. Богатство двигает все, золото удержит тот, кто хочет добиться своего. И нам надо быть богатыми, Егор. Я уж жалею, что на сотни тысяч рублей сдавал золота, за бесценок, и оно пошло все туда же. Даже государственные казначейства во всех странах должны банкирам, банкиры дают субсидию на войну, и ловко это делают. Я был в гостях у банкира. Их дома в нескольких государствах. Жалко отдавать им наше золото после этого. Надо бы его держать, собирать. Казна задумала сделать золотой рубль. Значит, за песок можно будет брать золотые. Куда мы без денег! Я еще до поездки задумал с Афанасьевым открыть частный банк. Надо бы сделать его как-то общим, чтобы крестьяне несли вклады, золото, песок, самородки. У нас была бы сила, со временем мы ворочали бы большими делами. Подумай, Егор.
— Куда же эти капиталы? — спросил дед.
— Рядом океан. Он ничей. Вернее, все зарятся… Азия не чужая нам! Я же азиат, уж сколько поколений мы гураны! О своем беспокоюсь. Помнишь, паря дедка, ты меня бичом оттянул?
— Это помню еще, — сказал дед. — Старое лучше помню.
— Ты думаешь, за кого тебя чуть не убили? За справедливость? Нет. За банкиров! И все! Люди боятся кабалы…
— А бога забываем, — сказал дед.
Бабка поставила перед гостем деревянную латку с кедровыми орехами. И все стали щелкать орехи, как когда-то давно, в первые годы.
Стемнело. Вошли Татьяна и Дуняша. Иван продолжал рассказывать… Потом спросил Дуняшу про Пахома.
— Оп в отъезде. Бабушка зайти вас просила.
— Как же! Даже непременно! — обрадовался Иван. — Я так и хотел. Завтра?
— Как вам угодно будет.
— Закон старый! Петербургу удобно, чтобы серебрянка шла из Иркутска. Там сплав золота. А могли бы тут свой сплав золота произвести, — продолжал разговор Иван.
— На прииске печь для сплава хотели строить.
— Паря, слыхал! Петербург все вожжами к себе притянул и качает золото. А ведь из-за этого еще больше его уходит контрабандой на Кантон, в Шанхай. И оттуда опять в те же банки, только не через Сибирь, а кругосветным. Я золотыми дорогами проехал. Калифорнию тоже вытряхивают так же. Правда, у нас так же, но не для себя. Все лучшее у нас выскользает, а строят у нас винокуренные заводы, народ обучается пить. Паря, считается государственной обязанностью. За трезвость тебя исправник еще прежде не любил. С трезвого так не сорвешь. Герцог Лейхтенбергский, граф Игнатьев… В Париже — Ротшильд. Смешно, паря, и страшно, как люди губят друг друга из-за золота, рвут из рук, трясутся. И гибнут и продаются… И хорошие женщины гибнут зря. Паря, я даже подозреваю, не зря ли война. Я посмотрел и подумал, за что они там воюют. Пишут в газетах — война не для народа, для богатых. Все прочитают и опять же воюют, опять погонят народ, обуют, оденут, выкормленных. А кто-то же их родил, нянчил, дураков. Да мы лошадей больше жалеем. Кого убили в тайге, так уже все знают, столько разговоров…
Иван пошел к Бормотовым. Там появилось угощение. Старики просили Ивана довезти Дуняшу до Тамбовки на пароходе.
— Ильи-то нет, скучает. К матери гостить собралась, а непогода, — толковала Анисья, — сделай угождение. Любил, поди, когда-то дивчину, окажи ей покровительство, а то ей с детьми-то в лодке…
— Поезжай с ним! — сказала Арина. — Он тебя довезет.
— Да я за день сама доберусь! — отвечала Дуняша.
— Да что уж ты! Поди-ка, свой человек — обидишь! Он просит тебя. Не шути, осеннее время! С детьми-то не шути. Какая удалая нашлась!
ГЛАВА 22
Под железным бортом бухала желтая вода, и время от времени веер брызг обдавал палубу. Китайчонок водил ребятишек Дуни на палубу, показывал вентиляторы, рубку с дымившейся трубой, их окатило водой. Стекла рубки обливались, словно на них плескали непрерывно из ведер. Дети ушли.
В рубку вошел капитан и, приподнявшись на цыпочки и прищелкнув пальцами, сказал с восторгом:
— Какая красавица с нами едет!
Капитан из забайкальских казаков, ростом невысок. Усы и борода плохо растут, клочья густой черни торчат под скулами.
Иван стоял у штурвала. Он не ответил. Дуняша с детьми устроена в отдельной каюте. Оттуда все имущество Ивана вынесено и духа его нет.
Китайчонок с косой пособляет Дуняше, приносит кушанья с камбуза, все убирает, играет с детьми, как нянька. Он живо снял с ребят мокрые рубашки, выстирал, выгладил, принес перед обедом накрахмаленные.
На пароходе знают, что Иван взял в своей деревне пассажирку, какую-то свою родственницу. Баба сочная, молодая, гладкая.
Механик поднялся, постучал к ней в дверь, зашел в каюту. Он с черной головой в проседи.
— Как переносите качку? — спросил у Дуни.
— Мы привычны! — вежливо ответила Дуня.
— Пароход наш морской, ходим к Сахалину на промысла морской капусты. Бывали в Японии. Ведь это только говорят, мол, Япония. А на пароходе близко. Как отсюда до Николаевска. От Сахалина до их порта… Грузим капусту, идем во Владивосток и, если шторм, зайдем к японцам… Какой ты беленький! Смотри, тебя сороки украдут! — сказал он Павке. — Видите какая качка. Иван Карпыч у нас сам у руля сегодня. Он как вам приходится?
— Дяденька мой! — ответила Дуня.
«Одета в бархатное пальто с собольим воротником, не каждая барыня в таких мехах! — подумал механик. — Бердышов выказывает ей полное уважение, в каюту не заходит, позвал ее старшего парня в рубку, давал ему штурвал в руки. Велел зайти и спросить, не тревожит ли машина? Кажется, родственница из богатенькой семьи…»
Механик спустился к себе, где лязгали и бегали шатуны и поршни.
— Ну как, видал? — спросил его помощник.
— Видал.
— Теперь я пойду, вот я игрушку отнесу ребятам…
В рубку заглянула Дуняша.
— Здравствуйте! — сказала она.
Все заулыбались. И рулевой, и капитан, и сам Иван.
— Заходи, живо, а то снесет и прыгать за тобой придется, — ответил Иван.
Мальчик тер глаза.
— Уведи его, да побаюкай, — сказал Иван рулевому, — видишь, как его укачало. Посиди с ним.
Рулевой повел Семена в каюту. Капитан ушел отдыхать.
— Ты что грустна? — спросил Иван.
Дуня не ответила.
— Уходи ко мне от мужа, — сказал он.
— А разве так можно?
— А разве ты не видела, как на прииске люди живут?
— То на прииске!
— И всюду так. Теперь все можно…
— Нет, — ответила Дуня. — Нельзя.
— Все можно. Я уж тебе говорил, попы продажны. Мы с тобой уехали бы… Куда хочешь. Ну, скажи…
— Нет.
Иван видел, что она не гневается. Лицо ее не обманывает никогда. Ей приятно слышать все это. Казалось, она даже радуется — и словно отдыхает.
— Хочешь, я переложу руль, и пароход пойдет обратно, прямо в Хабаровку, полным ходом… На пароход — и во Владивосток… А оттуда…
Она молчала.
— Детей твоих бы я любил, как своих. Вместе с гнездом тебя выкраду.
— Поворачивай! — вдруг сказала она улыбаясь.
Иван стал перекладывать штурвал так старательно, словно он доставал воду из колодца. Волна рухнула в борт, рубка накренилась. Пароход обошел большой полукруг, Иван подал какую-то команду механику. Паровая машина заработала тяжелей, постепенно ход выравнивался. Опять застучало внизу веселей.
— Ты знаешь, я тебя всегда любил. С ранних лет.
Дуня подняла голову и смотрела куда-то далеко-далеко, поверх всего, островов и гор…
А Иван чувствовал, что его начинает бить дрожь и охватывает страх от небывалой робости.
Пароход на самом деле шел в другую сторону. Голубой огонь метнулся из ее глаз.
— А теперь… — сказала она, улыбаясь и ласково и печально, и положила свою руку в кольцах на его волосатую лапу на штурвале, — поиграли, и хватит… Давай обратно!
Иван крепко держал руль.
— Пусти, — сказала она и, ласково овладев его пальцами, отвела руки Ивана от штурвала и оттолкнула его.
Она сама встала к штурвалу, умело стала разворачивать судно и засмеялась. Подобрала юбки и как провалилась в люк.
Вошел капитан, а снизу, оттуда, где исчезла Дуня, появился рулевой.
«Паря, Дунька! — подумал Иван. — Осрамила меня перед всей командой! Хотя, кто что знает! Я учил, показывал, хвастался… Всем известно, что хозяин-промышленник, зна