чит, купец, то есть самодур! Так показывают нас в театре, так знают все люди!»
Холодный ветер у Тамбовки в устье Горюна стал еще сильней. Под вечер пароход бросил якорь. Перекинули трап на берег. Китайчонок, посадив на спину Павку, запрыгал на холодном ветру по палубе, а потом, осторожно ступая разутыми ногами, пошел вниз по мокрому трапу.
— Это че же! Не мой ли внук? — воскликнул Спирька.
— Тятя! — обрадовалась Дуня.
— Иван! Эй, Иван! — крикнул Сильвестр.
— Ты заезжай к нам. Погости! — звал Родион Шишкин.
— Нет, некогда. Пароход ждут внизу.
— Отправь пароход. А сам оставайся, — сказал Родион.
Иван увидел, что к трапу сбежались женщины и девушки. Они обнимали Дуняшу.
Она повернула голову и посмотрела на Ивана, словно что-то хотела сказать ему своим долгим взглядом.
— А водка есть? — спросил Иван.
— Когда у приискателей водки не было!
— А вы давно оттуда?
— Да кто когда!
— Я только что! — сказал Родион. — Иди, друг!
— Что там? Кого еще убили?
— Никого больше… Да ты, чудак, сойди, погости у нас…
— Да лучше вы ко мне…
Мужики охотно пошли на судно.
— Это можно.
Поваренок расставил в салоне рюмки, закуску и графин с водкой.
— Слушай, ну зачем мы тут в клетке с тобой будем сидеть. Это же срам, пить из рюмок. Стыдно. И выйти нельзя. Живот схватит, и не втиснешься в этот ватер… Пойдем, слушай, ко мне, — говорил Родион пропустив несколько рюмок.
— Ну, ладно, паря! Уговорили! Я и сам по твоей Тамбовке соскучился. Пойти? А как пароход? Ведь я могу у вас загулять! Пароходу надо спешить на промыслы.
— Ну вот и хорошо. А то уж люди говорят, что ты боишься Горюна, что тебя, мол, бог тут когда-нибудь накажет…
Бердышов надел свою куртку с накладными карманами. У трапа он сказал капитану:
— Пусть команда сегодня отдохнет. Свежей рыбы возьмем утром в деревне. Здесь рыбачат еще. Если я задержусь, к своим поисковщикам поеду на прииск, то дам знать. Завтра пойдете без меня прямо в лиман к Петру Ильичу. Я сам доберусь до города.
Иван вошел в знакомую избу Спиридона, где так любил он, бывало, посидеть за столом… Тут все по-прежнему. Чистые стены из гладко отесанных бревен, та же самая лавка еще живет, тянется от дверей до переднего угла с иконами в тамбовских полотенцах. Дверь открыта в высокие новые комнаты в пристройке, и там слышатся детские голоса.
Спирькина жена Арина подала ему красную руку. Арине уже за шестьдесят. Ее лицо в глубоких дряблых морщинах, но она тонка и легка, подвижна, как девица. Лицо ее ожило и засветилось, как у Дуни. «Износа ей нет!» — подумал Иван.
— Тут плечами за стены не заденешь, как на пароходе, и дышится легко, — сказал Родион.
— Печь у нас всегда топлена. Давай вспомянем старое время, нам еще жить надо! — сказал Спирька.
— Нет, Иван любил гулять не у тебя, а у меня, — ответил Родион.
— Ну, это пустяки! Это вы тогда дурили… Что же у тебя хорошего! Только что он с Горюна пьянствовать к тебе приезжал…
Дуня вышла и что-то шепнула матери.
Арина уже заметила, что дочь словно не в себе. Принесли кислой капусты с брусникой, грибов, ягоды. На столе появились открытые консервы, сушеное и копченое мясо, рыба. Задымились горячие пельмени.
Мужики чокнулись и выпили по стакану.
— Мне на прииске не нравится, — сказал Спиридон и стал закуривать. — Больше на золото не пойду. Грязная работа. Да и все говорят, что скоро бражку разгонят. Там преступления начались.
Мужики разговаривали то шумно, то тихо… Время шло. Дуняша исчезла, отвела детей в баню, вымыла их, уложила и сама прилегла. А в избе все говорили и говорили. Помянули, что делается и как живут люди в тех городах, где был Иван.
Но разговор все возвращался к здешним событиям.
Дуне не спалось. Мать пришла и прилегла на кушетку под зеркалом. Дуня услыхала через открытую дверь, как Родион вдруг громко воскликнул:
— Давай, зови девчонок, девок ли… Пусть поют. Давай гулянку устроим, помнишь, как тогда…
Арина вздохнула, как бы говоря дочери, чего, мол, только пьяные не затеют. Тяжкое это дело, управляться с пьяными мужиками.
— Но тогда у нас и девок не было песни петь, девчонок маленьких согнали, как в полон. И они нам пели. А теперь Тамбовка славится на весь Амур… Какие красавицы у нас произросли.
— Высватанные, — сказал Сильвестр, — то есть привезенные.
— Нет, свои… Ну, давай, соберем всех песни петь и посмотрим, какие лучше. Пусть поют!
— Нам уж недолго жить осталось, пусть ублаготворят! — поддакнул Спирька.
Дуня всегда помнила, как еще девчонкой однажды подняли ее ночью со сна. В избе у Родиона была гулянка, и пели хором и плясали, кто-то играл на бандурке. Иван, вернувшийся с Родионом с Горюна, сильно пил, но пьян не был, как всегда, и потянул вдруг ее плясать. А потом…
Только лишь потом узнала Дуня, почему в тот вечер мужики были какие-то странные, как чудные.
А Иван тогда так разгулялся, развеселился, так ожил, что стал шутить с ней, с девчонкой, как с ровней, как с девицей. Он был и красив и удал, ловок. Она помнила, как его качнуло, пьяного, как он потянулся к ее шее, и она поняла, что он бы хотел ее поцеловать. И ей захотелось испытать этот поцелуй. А он отвел голову и разогнулся. Сам же Родион тогда крикнул: «Молоденькая, а как ожгла!» В самом деле, сама того не зная, она и его и себя ожгла. А пьяные мужики подогревали ее своими шутками. С тех пор она стала многое понимать…
Ветер стихал на дворе, но было холодно, Дуне казалось, что сейчас опять все так же, как было в тот вечер. Но теперь уж она не неразумный птенец, не босая белобрысая девчонка с тоненькой шеей и детскими ручонками. Она еще в детстве слыхала рассказы про Ивана, как он первый пришел сюда, когда еще никого не было, и как жил. Ей казалось, что сейчас словно вернулось то время.
«Куда ни шло!» — подумала она.
— Я, мама, выйду, — сказала Дуня, и, глянув на себя привыкшими к потемкам глазами в висевшее на стене над кушеткой большое зеркало, она расправила платье и вышла к мужикам, немного жмурясь от света.
Их было пятеро, и с ними сидел гольд Дюка.
— Смотри! Дочь! — с гордостью сказал Спиридон.
— Отец у нее Лосиная Смерть, а она Смерть Мужикам, — сказал Иван Карпыч и махнул рукой с таким видом, словно Дуня вошла, чтобы всех сокрушать.
Подымая оба плеча, как бы еще не отойдя от сна и поеживаясь, Дуня взглянула на Ивана. Она хотела взглянуть, как тогда, просто, но синяя молния ударила из ее глаз и обожгла сухое дерево.
— Эх, Дуня, ягода моя! — поднялся Иван, как на пружине, и прошелся перед ней, разведя руками.
Дуня засмеялась и, разводя руками концы шали, мягко поплыла в плавном танце.
— Я за то люблю Ивана, — горячо пропела она, останавливаясь около него, — да, голова его кудрява…
— Э-эх-ма-а! Забайкальские казаки… — воскликнул Иван.
Дуня подошла к столу и выпила стакан водки.
— Зови девок, девчонок ли, пусть поют! — кричал Родион.
Все пили и кричали и никто не обращал внимания друг на друга. Появилась гармонь. Дуня пела и опять плясала с Иваном. Потом они сидели на лавке у двери. У лампы кричали и спорили мужики. На Ивана и Дуню не смотрели, их не видели или, может быть, видели, но ей это было все равно. Она обняла и поцеловала Ивана и стала долго целовать его и не позволяла повернуть ему голову.
— Уйдем со мной, — просил он. — Уйдем!
Она молчала.
— Уйдем на пароходе. Теперь уйдем…
— Я тебя люблю и всегда любила.
— Уйдем…
— Что же тогда? Брось богатство, дядя Иван, тогда уйду… Ты был наш и будь наш. Что же я опозорюсь, на богатство польщусь.
— Что тебе это богатство…
— Ты не со мной наживал.
— Брошу все!
— Нет… Нельзя лукавить. Ты врешь!
— Пойдем…
— Нет, ты меня погубишь…
Она встала и отошла к огню. Там хором грянули под гармонь печальную песню, словно хотели что-то забыть или похоронить или что-то прощали. Мать Арина запевала тут же, оказывается, сидела она на лавке. Дуня любила ее голос. Согласный и сильный хор забередил ее душу или звал куда-то… И казалось, тем сильней были эти желания, чем быть, лучше совсем не жить. Дуня вдруг поняла все, как прозрела. Она готова была все сорвать с себя и кинуться куда-то… И казалось, тем сильней были эти желания, чем грустней и протяжней песня.
Ивана увели к соседям. Он вскочил рано. Родион и Сильвестр повели его к Спирьке опохмеляться.
В избе было как-то странно пусто, тихо и чисто и пахло свежим хлебом, словно тут уж отработали целый день.
— А где же дочь? — спросил Иван.
— Утром ее уже не было, — ответил Спиридон.
— Она уехала к мужу на прииск, — сказала Арина, подавая блюдо с кислой капустой. — У нас Тамбовка опустела. Все на приисках с семьями, все моют, рыбу нынче не ловили. У нас скучно… А я золота мыть не иду, бог с ним!
— В лодке. Она поехала. Не боится. Пасмурно, а погода тихая. Она лучше меня погоду угадывает, как барометр, — сказал Спиридон.
Иван, глядя на Арину, подумал, какая красивая старуха, уж дочерей выдала и вырастила парней, а все легкая и за словом в карман не полезет. А у самого в сердце захлопнулась какая-то крышка, как на карманных часах.
«Я ушла бы открыто», — вспомнил он ее слова.
«Неужели вся эта красота будет со мной?» — «Я буду с тобой. Невенчана. От Ильи уйду, скажу ему сама в глаза». — «Лучше бы я сказал», — отвечал Иван. «Нет, он тебя убьет. Но я его могу убить… А без тебя не будет жизни мне. Кому погибать? Я тебя всегда боялась… Я знаю, что сделаю, и знаю, что закон преступлю… Теперь всех учат, что грех не так велик. Я грамотная, я думала сама и слыхала…»
А день был сумрачный, и, немного выпив, мужики вышли на улицу.
Дюка, который пил вчера с мужиками, прошел и крикнул, чтобы рыбы на пароход он отвез, самой свежей, утреннего улова. Он было отошел, но потом вернулся.
— Спирька, — сказал Иван, остановившись у изгороди, за которой ходили кони, — а у тебя поскотина уж сколько лет стоит все та же. И не меняешь жерди?