Красавицы не властны надо мной:
Вручил я сердце только ей одной.
Ее пленительное ожерелье
Мне принесло тревогу и веселье.
Ее запястьем скованный певец,
Я вырваться не смею из колец.
Хоть брови не срослись ее сердито,
К спасению дорога мне закрыта.
Я — всюду, где возлюбленной жилье,
Ищу ее, хочу догнать ее.
В иносказанья красоту оправлю,
Всем знатокам любимую представлю.
Один слепец женился на уроде,
На бабе грубой, злобной по природе.
Лицо — в рябинах, черных бус черней,
А лоб — в морщинах и щита темней.
Горбата и глуха косая злюка,
Ее беседа — вздор, молчанье — мука.
Сказала раз, чтобы прельстить слепца:
«Жаль, что не видишь моего лица!
Мое лицо — белей слоновой кости,
Луну затмило, бледную от злости.
Завидует нарцисс моим глазам,
Завидует тюльпан моим устам,
А стан мой тонкий так высок и строен,
Что кипарис — и тот обеспокоен!»
Когда слепец услышал этот бред,
Он в ярости сказал жене в ответ:
«Была б красива ты на самом деле,
Твою красу давно бы разглядели.
Хватал бы каждый зрячий твой подол,
Когда б такую красоту нашел.
Светильник оценить сумеет зрячий,
А не слепец, не знающий удачи.
Я слеп, и потому-то хвастовства
Ты развязала вздорные слова.
Пустилась ты на самовосхваленье
Лишь потому, что потерял я зренье».
Осеннее дыханье пронеслось.
Цвет изменился виноградных лоз.
Цветущий сад стал старика бессильней
И зелень желтой сделалась в красильне.
Листы деревьев, как цветы весной,
Зажглись багрянцем или желтизной.
Сидел старик, чей стан согнули годы,
В чьем сердце — храм огня, огня невзгоды.
Сиденье надоело старику,
Решил он погулять по цветнику.
Гулял он долго, в думы погруженный,
Во всем он видел бытия законы.
Его вниманье пава привлекла,
Чьи косы — будто ворона крыла.
Лицо покрыто белою фатою,
Был счастлив жемчуг под ее пятою.
А пальцев кончики? О них скажи:
«Как кровь — багряны, как уста — свежи!»
Изящны пальцы, словно нить кораллов;
Лишь ей дано красу ценить кораллов!
Окрашен каждый ноготь яркой хной,
Он молодою кажется луной!
Старик, ее заметив появленье,
В смятенье пал пред нею на колени.
«О, кто ты? — он воскликнул, потрясен, —
Ты человек? Иль пери? Или сон?
Я знаю: молодость полна гордыни,
Но будь моей, а я — твой раб отныне.
Хотя б на миг останься ты со мной,
Седому старцу принеси покой».
Она ему ответила с улыбкой:
«Ты опоздал! Влюбился ты ошибкой!
Иди, оставь меня ты навсегда
Затем, что голова моя седа.
Свое лицо одела я фатою, —
Сходны седины с белою фатою!»
Узнав о седине ее, старик,
Как волос, встал и отвернулся вмиг.
Сняла тотчас же роза покрывало
И волосы густые показала.
Глядит старик: они чернее мглы,
Чернее черных бус, черней смолы!
Старик взмолился: «О краса вселенной,
Зачем прибегла ты ко лжи презренной?»
Сказала та: «Поймешь теперь вполне,
Что ты мечтать не должен обо мне.
Не обращайся ты ко мне призывно:
То, что противно вам, — и нам противно!»
О гордый, с головою смоляною,
Не издевайся ты над сединою!
Как молоко — седины старика.
Ужель дитя не жаждет молока?
Пусть руки у тебя на сталь похожи,
Пусть тело у тебя — броня из кожи, —
Согнешься, если пожил на земле,
Хотя твой стан подобен был стреле:
Спина, по воле неба, луком станет,
Оно тебя как тетиву натянет.
Но дух и тело ты к труду направь,
Убавь от плоти и к душе прибавь.
Кто сухощав, тому легка дорога.
Жиреет лошадь, — не проскачет много.
Пока ты не согнулся пополам,
Иди, вослед ступая старикам.
Хотя гора богата рудниками, —
Беседует вершиной с облаками.
Ты старости почетной не ищи,
Ты жизни беззаботной не ищи,
Не то, боюсь, к вершине путь забудешь
И в молодости молодым не будешь.
Непостоянный встретил на пути
Луну, которой равной не найти.
Как нимб вокруг луны, фата сияла,
Луну шатром одело покрывало.
Ее запястий пение слилось
С благоуханным мускусом волос.
Воскликнул он: «О мой кумир и счастье!
Остановись, не то сгорю от страсти!
Тобой сражен, спасенье обрету,
Когда твою увижу доброту».
Когда кумир прекрасный, чистый, нежный
Услышал ропот страсти безнадежной,
В котором были стоны и хвала, —
Смеющаяся роза расцвела:
«Вот младшая сестра идет за мною.
Поверь, я волоска ее не стою.
Там, где она, другие — не в цене.
Что я пред ней? И сотни, равных мне?»
Простак, такою речью соблазненный,
Забыл понятий нравственных законы.
В ошибку впав, другой увлекся он,
От прежней верности отрекся он.
Он долго ждал, в смятенье и тревоге, —
Никто не появлялся на дороге.
Тогда свои уста открыл он вновь,
В словах звучали просьбы, лесть, любовь.
Сказала та: «Лгунишка ты ничтожный!
Твоя любовь, твои страданья — ложны.
Один алтарь избрав, ему служи,
Не зная ни двуличия, ни лжи».
Доколе нам страдать от лицемерья?
Джами, к двуличным не питай доверья!
О ты, что сердцем чист, умом глубок,
Нанизываешь ожерелья строк!
Раскрой талант, с трудом упорным дружен,
Чтобы росла цена твоих жемчужин.
Сверли слова, исполненный любви,
Жемчужин ценных не продешеви.
Доколе из корысти ткать одежды
Для каждого ничтожества, невежды?
Доколе в щедрых превращать скупцов,
Невеж — в радушных, глупых — в мудрецов?
Сто раз колоть ты можешь руку скряги, —
Не выйдет капля крови или влаги,
А ты твердишь: «То — щедрости река.
То — жемчугом обильная рука!»
Того, кто долго буквы изучает,
Но где алиф, где даль[9] — не различает,
Ты первым просветителем зовешь,
Провидцем и учителем зовешь.
Кто, устрашен мяуканьем кошачьим,
Спасается в мышиной норке с плачем, —
Того зовешь ты тигром или львом,
Нет, более отважным существом!
Где этой лжи нечистые истоки?
Откуда эти гнусные пороки?
Твой грех — корыстью, жадностью рожден.
А кто корысти, жадности лишен?
Корысть, — ее узнаешь по приметам:
Все буквы ненасытны в слове этом!
Как только жадность победит тебя,
И упадешь ты, совесть погубя,
Пожитки понесешь в пещеру боли…
Презренный груз тебе тащить доколе?
Чернильница перед тобой: она,
Как и душа твоя, — тесна, черна.
С тебя пример бумага взять хотела,
Как ты, от жадных мыслей пожелтела.
Перо бессильно, как твои стихи:
Письмо — неверно, в грамоте — грехи.
Бумагу ты сворачиваешь трубкой,
Ты к богачу спешишь с надеждой хрупкой.
Чернила капают, — спешишь к нему,
Свои стихи засунув за чалму.