— Чего, Надя?
— Ну, вот этой… ликвидации?
Карновский усмехнулся:
— Не могу. Для этого необходимы деньги.
— Большие?
— Не меньше семидесяти тысяч.
— Ну а если… если вы умрёте до весны?
Карновский горько рассмеялся.
— Господи! Да меня все окончательно решили похоронить этой зимой!.. Нет, Надя, я не умру. А если бы заболел, то честно уладил всё перед смертью.
— Вы не шутите?
— Нет.
— Ну, прощайте!
Она решительно двинулась к двери.
— Постойте! — окрикнул Карновский. — Одну минуту!..
Надежда Николаевна выжидательно обернулась к нему с порога. Карновский, помолчав несколько мгновений, тихими, неверными шагами приблизился к ней и спросил сорвавшимся голосом:
— Вы меня… не любите?
Девушка-гостья испуганно отпрянула, опустила голову и, избегая его взгляда, кивнула.
— Совсем не любите? А вашего будущего мужа вы любите?
— Да! — ответила Надежда Николаевна, всё так же не поднимая головы, тем усиленно твёрдым тоном, каким говорят люди, которым удалось наконец уверить себя самих.
Карновский молча поник головой.
— Вячеслав Константинович! — тихо окликнула она, подходя ближе. — Не будем никогда говорить об этом. Я до сих пор верю вам, несмотря ни на что. Я помню, как вы приехали к нам в первый раз, такой смешной, неуклюжий. Вы были… хороший… Помните, как мы гуляли тогда? Помните? Один раз, над обрывом у Волчьей Пади, вы стали говорить мне про утёсы, там, внизу… Помните, вы говорили о том, что эти обломки слагались на страшной глубине, под страшным давлением, что они утеряли следы живой жизни, несомненно в них бывшие… Я помню все ваши слова, решительно все.
— Да! — странным, захлёбывающимся голосом почти беззвучно ответил Карновский, прикрыв рукою глаза. — Да! Помню… Там теперь лёд…
— Где?
— Холодно… лёд… — снова беззвучно повторил Карновский, словно в забытьи. — Там, на этих утёсах… Зима!..
— Замолчите! — рыдающим голосом крикнула девушка. — Замолчите! Мне страшно.
Карновский вдруг выпрямился.
— Надежда Николаевна! — сказал он сразу окрепшим, почти весёлым тоном. — Вам очень хочется, чтобы я уладил всё теперь же?
— Не-е знаю… Как хотите. Делайте, как знаете.
— Надежда Николаевна! — повторил он. — Честное слово моё, через неделю… нет, через десять дней всё будет в порядке. В полном порядке. Ни одна живая душа ничего не потеряет. А теперь прощайте. В самом деле прощайте. Вы даёте мне руку?
Он нерешительно поглядел на маленькую бледную руку, поднёс было к губам, потом выпустил сразу.
— Нет! — сказал он с добродушной иронией. — Лучше не надо. Ваша рука — собственность учителя математики, а я… спекулянт!.. Маша! Посветите на лестнице барышне.
Несколько минут он стоял неподвижно, с окаменевшим лицом, пристально глядя в камин, потом снова надавил кнопку звонка.
— Серый заложен?
— Давно, барин.
— Пусть Кирьян съездит на телеграф. Поскорей. Потом пусть распрягает!..
Карновский подошёл к письменному столу, отыскал блокнот и вывел размашистым почерком: «Петербург, Сергиевская, Прасковье Игнатьевне Шубиной. Согласен. Женюсь на Тамариной. Немедленно восемьдесят тысяч государственный банк. Вячеслав».
V
— Тебе чего надо? На минуту бы дали душу отвести!.. — рассердился исправник, заметив в дверях украшенную медалями грудь старшего городового. — Кто просит? Абрамов?.. Тьфу, чтоб тебя… Напугал!.. Я думал, кто из губернии. Что ж он ломается… Проси сюда.
Старший осторожно просунул меж портьерами наголо остриженную голову с багровым затылком и прогудел почтительным, сдержанным басом:
— Так что дозвольте вам, ваше… скродие, доложить, их благородие, господин становой пристав Абрамов, просят в управление выйти… Они из уезду… Сурьёзное дело!
— Э… ч-чёрт!..
Исправник, кряхтя, поднялся с кожаного, просиженного дивана и поплёлся в переднюю.
— Пётр Иваныч! Тащи его сюда! — крикнул городской голова, тучный водяночный мужчина с выкаченными оловянными глазами и вечно потевшей лысиной.
Исправник обернулся с порога и ответил:
— Обязательно!
— Хлопотливая должность, — вздохнул городской голова, принимаясь за блюдечко с чаем, который он не мог до сих пор отучиться пить вприкуску.
Товарищ прокурора, худощавый брюнет с подстриженными по-английски усами на бледном фатоватом лице, вскинул на нос пенсне и сказал, кривя рот в саркастическую усмешку:
— С сегодняшнего дня хлопотливость должности нашего почтенного Петра Иваныча имеет шансы значительно уменьшиться.
— Почему? — тревожно спросила из-за самовара исправничиха, подобно большинству обывателей, втайне ждавшая от прокурора постоянно какой-нибудь не совсем приятной неожиданности.
Прокурор кисло усмехнулся.
— С отъездом нашего почтенного юбиляра обязанности полиции, да и мои также, теряют значительную долю сложности.
— Это про какого же вы… юбиляра? — прохрипел голова, с неприязнью глядя на аккуратно выбритую «английскую» физиономию.
— Про кого? Очевидно, про того, кого мы с такой помпой чествовали обедом в клубе и провожали три часа тому назад… Про гения торговли и промышленности. Про господина Карновского.
— А-а! — сказал голова значительно.
А земский доктор, бородатый брюнет с ласковым голосом, спросил, поблёскивая золотыми очками:
— Это вы изволите говорить про того Карновского, на прощальном обеде которому вы с нами вместе изволили присутствовать?
— Предположим, — процедил прокурор.
— Того Карновского, с которым вы изволили сегодня, насколько я мог заметить, горячо чокаться шампанским? — продолжал доктор.
Прокурор промолчал и сжал губы в презрительную улыбку.
Городской голова засопел и сказал, подмигнув доктору:
— У Карновского, слышь, тётушка в Питере за сенатором замужем.
— А-а-а!.. — значительно протянул в свою очередь врач.
Местный Плевако, присяжный поверенный Никольский, тряхнул картинно свисавшей прядью волос и обвёл стол изумлёнными глазами.
— Изумительно! — горячо отозвался он. — Изумительный человек, говоря откровенно. Помилуйте! Ликвидировать дело в начальной, так сказать, стадии его развития! Заплатить всем полным рублём… и это в такую минуту, когда только ленивый не точил на него зубы, когда все и каждый норовил подставить ему ногу… Нет, знаете, отъезд таких людей из нашего края, и отъезд навсегда, — это огромная потеря. Сегодняшний день действительно юбилей, но… печальный юбилей!
— Таких людей понимать надо, — сочувственно отозвался голова.
— Именно понимать! — подхватил адвокат. — А много ли найдётся у нас способных понять талант и ширину его размаха? — значительно покосился он в сторону сорокалетней вдовушки Паншиной, наследовавшей после мужа богатейшие прииски.
— Мне кажется, мы ещё услышим про Вячеслава Константиновича, — задумчиво сказал Закржевский, позванивая в стакане ложечкой. — Такие натуры не меркнут, не догорев до конца.
— Какое-нибудь крупнейшее, громкое предприятие в столице? — мечтательно проговорил адвокат.
— Или… громкий процесс! — язвительно отозвался со своего места прокурор.
— Жалеете, что вам не придётся выступить его обвинителем?
— Отчего же? Весьма вероятно, буду иметь это удовольствие… Стоит получить перевод в Петербург.
— Ну, в таком случае Вячеслав Константинович может спать спокойно! — пробасил голова. — Разве детишкам его за наследство спорить придётся. Тогда, пожалуй, с вами в петербургском суде они встретятся…
— Ах! Кстати! — встрепенулась головиха, шушукавшаяся с хозяйкой. — Детишки? Оказывается, наш Вячеслав Константинович поехал жениться!
— В самом деле?
— Ну да! Почтмейстер сам передавал мне, что две недели тому назад он отправил в Петербург согласие… И представьте — по телеграфу!..
Головиха почему-то обращалась со своим сообщением исключительно в сторону Надежды Николаевны, говорившей с дочерью хозяина на другом конце стола.
— Вы мне говорите? — поинтересовалась девушка.
— Да, вам, мой ангел! Вы знали, что Карновский женится?
— Нет, не знала… Не думаю…
— А я не думаю, а знаю. Я знаю содержание его телеграммы.
— Возможно. Я чужих писем и телеграмм не читаю, — спокойно ответила Надежда Николаевна.
— Слопала, мать? — в восторге загоготал городской голова. — А вот и наш дражайший хозяин! Пётр Иваныч! Да что это с тобой? Или что взаправду стряслось?..
Гости обернулись. Исправник, с бледным, нахмуренным лицом, молча прошёл к своему дивану, уселся и, крякнув, тотчас же принялся за свой остывший чай.
Абрамов, низенький, сухой брюнет с пробором на голове и «котлетками» на щёках, одетый «под лейб-гвардию», какою она представлялась воображению уездного портного, щёлкнул шпорами и голенищами лаковых сапог и пожимал руки с тою особенною грацией, которая присуща чинам наружной полиции, служившим когда-то околоточными в столице.
— Петруша! Ради Бога!.. Что случилось? — испугалась хозяйка, взглянув на мужа.
Исправник, усиленно кряхтя, откинулся на спинку дивана, вытащил платок, с шумом высморкался, словно нечаянно махнувши платком по глазам, и повернул к гостям расстроенное лицо.
— Да… Гм… Ничего. Ничего особенного. Ты, Агнюша, не беспокойся, это не нас касается… Да! Вот и жизнь!.. Сейчас ты жив, здоров…
— Да не томи ты, ради Христа!..
— Да… гм… это я к слову. Да… так вот… Карновский-то наш…
— Что? — чуть ли не в один голос вырвалось у гостей.
— Гм… что?.. Да… приказал долго жить.
— Так точно! — подтвердил становой. — Два часа тому назад, можно сказать, трагически покончил жизнь… В моём участке! — прибавил он с приятной улыбкой, словно смерть общего знакомого была радостной неожиданностью, и он спешил связать эту новость с своим участком.
— Но ведь он только что уехал?
Исправник махнул рукой.
— Что ж, что уехал? По дороге… Несчастный случай!.. — прибавил он с сомнением в голосе.
— Но… каким образом?.. Расскажите подробно.