Она посмотрела на него с нескрываемым отвращением.
— Да будет так.
Глава 3
На следующий день после похорон Алейдис открыла глаза, едва забрезжил рассвет. Она чувствовала себя полностью разбитой. В голове стоял беспросветный туман. Как она пережила последние два дня, она помнила смутно. Держалась, потому что должна была держаться. Потому что теперь она стояла во главе большой семьи, ввергнутой в хаос. Потому что таков был ее долг перед Николаи. Алейдис рано ушла с поминок, снова отправилась на кладбище, ее сопровождал добрый верный Зимон. Издали они смотрели, как могильщики засыпают землей яму, в которой нашли последнее пристанище останки Николаи. Затем вернулись домой. Алейдис пошла в спальню, зарылась лицом в подушки Николаи и — впервые за эти дни — заплакала.
Наутро она проснулась с ощущением полной опустошенности. Возможно, подумала Алейдис, этой ночью она выплакала все слезы, которые ей были отмеряны в жизни. Подушка Николаи была немного влажной от слез и все еще хранила запах его волос, отчего туманная тяжесть была еще более невыносимой.
Набравшись решимости, Алейдис отложила подушку подальше от себя и перевернулась на спину.
В сером балдахине над ней жужжала муха: Через открытое окно — Алейдис совсем забыла закрыть ставни накануне вечером — в спальню проникали первые лучи солнца. Закукарекал петух, и на его голос тут же откликнулись все соседские петухи. Послышалось кудахтанье кур. Раздались голоса батраков и служанок, уже вышедших на работу. Заскрипела в колодце цепь, брякнуло ведро, залаял старый дворовый пес Руфус.
Алейдис молча смотрела, как муха мечется из стороны в сторону. В ее жужжании слышалось какое-то возмущение. Наконец, муха, описав дугу, вылетела в окно, она нашла выход. Алейдис, напротив, чувствовала себя в ловушке и готова была выть от безысходности. Снова и снова возвращалась она мыслями к возмутительным обвинениям, которые бросил в адрес ее мужа Винценц ван Клеве. То ли он Заблуждался, то ли хотел поиздеваться над ней. Но зачем ему было это делать? Даже если они с Николаи не ладили, ему не было смысла нападать сейчас на скорбящую вдову. Нет, он и не нападал на Же; Он лишь предположил, что она была в курсе темных делишек, которые якобы проворачивал ее муж. И он говорил не об обычных делишках, не о кумовстве, которым мало кого можно было удивить в Кельне. Нет, речь шла о шантаже, запугивании, давлении на самом высоком уровне.
Конечно, Алевдис знала, что слово Николаи имело вес в Городском совете. Но она не хотела верить, что муж воспользовался этим, чтобы избавиться от докучливых конкурентов.
Совсем недавно они обедали вместе со старым равви Левином и его сыном, Левином-младшим. С ними была и Сара, жена младшего Левина. И пока мужчины обсуждали свои дела, женщины увлеченно болтали. Алейдис попыталась вспомнить, что это были задела. Кажется, они говорили что-то о таможенных постах на пути в Аахен. Она не вслушивалась. Речь в таких случаях всегда шла о таможне, векселях, купчих и долговых расписках. За все это отвечал Николаи. Алейдис лишь старательно записывала с его слов цифры ссудных процентов и таможенных сборов. А теперь ей сообщают, что Николаи использовал свою власть и влияние, чтобы шантажировать добропорядочных коммерсантов и ремесленников. Сама мысль об этом была настолько чудовищна, что с трудом поддавалась осознанию.
Люди любили Николаи. Любили и уважали. На кладбище яблоку негде было упасть от скорбящих. А поминки обошлись в целое состояние. С этим ей еще предстояло разобраться. Она сняла помещение в расположенном неподалеку пивном заведении. Оно было достаточно просторным, чтобы вместить более ста гостей — членов цеха, друзей, родственников. Никто из них не говорил о Николаи плохо ни вчера, ни в иные дни. Напротив, все были потрясены и опечалены гнусным, подлым убийством и выражали Алейдис искренние соболезнования.
Все ли? Слова судьи посеяли в ней зерна сомнения и неуверенности. Подобно острому шипу, незаметному, но постоянно колющему плоть, ее терзала мысль, что ван Клеве мог оказаться в чем-то прав. В самом деле, была ли то скорбь на лицах присутствующих, когда отец Экариус произнес проповедь и благословил тело Николаи? Или же кто-то из них скрывал под печальной маской злорадство? Удовлетворение? Облегчение? И не могло ли статься, что сочувствие, которое сплошь и рядом слышалось ей в соболезнованиях гостей, на самом деле было простой данью вежливости? Что же теперь ей осталось? Подозрения? Страх, что теперь она заступит на место мужа и продолжит его ужасное ремесло, от которого у порядочных людей встают волосы дыбом и о котором она не подозревала? «Расспросите отца, он подтвердит мои слова», — отдался эхом в голове совет судьи. Неужели отец что-то знал и скрывал от нее? Такого она не могла себе вообразить при всем желании.
Йорг де Брюнкер может быть кем угодно, но точно не лжецом. Он никогда бы не выдал ее замуж за человека, который намеренно причиняет вред другим людям. Нет, об этом не могло быть и речи. А как насчет Катрейн, дочери Николаи? Она питала к отцу самую нежную любовь. Катрейн была самой доброй и отзывчивой женщиной, какая только рождалась на свет. Будь ее отец таким чудовищем, она не выдержала бы с ним ни минуты. А Зимон? Он ведь был предан хозяину всей душой. Все это не сходилось с тем, что рассказал ей ван Клеве. И все же он упорно настаивал на своем и даже предлагал ей самой поинтересоваться этим вопросом. Судья был уверен, что вскоре она убедится в правдивости его обвинений. И в то же время он предостерегал ее от этого. Это знание не обрадует ее и — что еще хуже, — возможно, даже навредит. Чем именно, он не обмолвился. Вероятно, речь идет об ущербе, который будет нанесен репутации Алейдис в том случае, если вскроется правда о ее муже. Нет, для этих обвинений не было никаких оснований. Николаи был честным и добрым. Она любила его.
Задумавшись, Алейдис снова потянулась к его подушке. Знакомый запах вызвал неприятное жжение в желудке. Чувство беспомощности и опустошенности не проходило.
Из каморок под крышей донеслись скрип и шаги. Слуги уже проснулись и скоро примутся за повседневную работу. Ей самой нужно вставать и разбираться с накопившимися задачами. На ее плечах теперь лежит ответственность за двух девочек. Во всяком случае, до тех пор, пока не вскрыли завещание Николаи и не выяснили, кому он поручил опеку над ними. Катрейн уже попросила ее позаботиться о них какое-то время, потому что в бегинаже у нее не было возможности приглядывать за детьми. Еще следовало найти новых мастеров для обоих подмастерьев. Возможно, этим озаботятся их родители. Еще требуется раздать указания слугам и заняться делами в конторе. Сегодня она еще подержит двери закрытыми, но их придется открыть не позднее понедельника. Кредитные договоры и депонированные векселя не могли ждать дольше.
С тех пор как она поселилась на Глокенгассе, не проходило и дня, за исключением разве что воскресенья, чтобы их дом не гудел от наплыва клиентуры. Купцы и ремесленники из Кельна и других городов приходили исходили. Выписывались, передавались и оплачивались векселя. Кто-то должен был следить за тем, чтобы в доме всегда было вдоволь кельнской монеты для обмена валюты. В подвале находился тайник, обустроенный еще в те незапамятные времена, когда на месте Кельна располагалось римское поселение. В нем Николаи хранил монеты, которые затем либо шли на обмен, либо отправлялись на переплавку на монетный двор.
Тайник был защищен от пожара и взлома, его попеременно стерегли то Вардо, то Зимон. Она знала, где Николаи прятал ключ, но сама редко спускалась туда. Хранилище представляло собой прямоугольную комнату, в которой стояло несколько железных сундуков. Конечно, у многих деловых людей, не говоря уже о менялах, были такие защищенные комнаты для хранения товаров и больших сумм денег.
Алейдис еще раз понюхала подушку, затем решительно отложила ее в сторону и поднялась. Ржаво-красное платье, которое она носила уже целую неделю, аккуратно висело на крючке у умывальника. Из одного из сундуков она достала белую котту, а к ней — протканное золотыми нитями верхнее платье. В нем были так называемые адские окна, через которые было видно туго зашнурованное нижнее белье слева и справа от подмышек до талии. Она призадумалась, стоит ли ей показываться людям в таком откровенном наряде, но потом прогнала сомнения. Николаи любил этот наряд больше всего, она наденет его в его честь. Она заплела волосы в две толстые косы, которые спрятала под серебряной шапочкой-сеточкой. Мельком глянув в полированное серебряное зеркало с длинной ручкой, украшенной цветочной гравировкой, которое всегда стояло наготове на умывальнике, она вышла из спальни.
Первой, кто попался ей на пути, была молодая служанка, тащившая два ведра воды из колодца.
— Герлин, подожди-ка, — остановила ее Алейдис.
— Слушаю, госпожа?
Девушка опустила тяжелые ведра на пол.
— Как доделаешь свои утренние дела, ступай наверх и собери постельное белье, в нашей… то есть я хотела сказать, в моей спальне. Простыни, подушки, одеяла — в общем, всё. И полог сними. Хочу отдать это все в лепрозорий в Мелатене.
— Госпожа, неужели все хорошее белье?
— Я сегодня же пошлю за новым.
— А как быть с наволочками?
— Я их тоже отдаю. У нас полно других в сундуках. И перины тоже вынеси.
— Но…
— И еще отдай ржаво-красное платье и котту, которые лежат на кровати. Не хочу больше их надевать.
— Как пожелаете, госпожа, — Герлин снова нехотя подняла вёдра. — Но ведь все такое хорошее…
— Эй, делай, что велит госпожа! — крикнула, высунувшись из кухни, толстуха Эльз. — Ты же слышала, она больше не желает носить это платье и спать на этом белье. Я могу это понять, госпожа. Ведь если вы продолжите на нем спать, это может принести несчастье. Я не говорю о проклятии…
— Замолчи, Эльз! — Алейдис раздраженно мотнула головой. Белье не проклято. И хватит уже этой чепухи. Я просто не могу больше выносить этот запах, а перины уже давно обвисли и сбились колтунами.