Артём Рондарев. О романе «Золотой ключ, или Похождения Буратины»
Читать или после окончания Первого тома, либо после вступления ко Второй книге. Впечатления будут разные – не настолько, чтобы вот прям, хотя однако же всё же всё же.
Данный magnum opus представляет собой (о чем подробно рассказано в одном из его предисловий) переложение, как можно понять из названия, на взрослый лад сказки о приключениях Буратино, – то есть написан он в жанре, весьма распространенном в российском (и, видимо, не только) фантастическо-фэнтезийном сообществе.
Весьма часто такие перелицовки сочиняются в качестве отклика на злободневные события, и здесь настоящая книга – не исключение: злободневность в ней натурально бьет через край. Проще будет сказать, что вся она – один пространный актуальный комментарий к наличной социальной реальности. В весьма меньшей степени книга имеет отношение к собственно первоисточнику – от самой сказки тут не осталось даже и сюжета; повествование, весьма разветвленное и обстоятельное, здесь вращается вокруг некой экспедиции, предпринятой разного рода мутантами со знакомыми и полузнакомыми именами в обстановке традиционного постапокалипсиса, связанного тут с генной мутацией, в результате (хотя и не совсем вследствие) которой в книге действуют разного рода макабрические зверушки, насекомые и совсем уже какие-то непонятного вида существа. Сюжет тут крайне разветвленный (и обладающий весьма развитой и искусной архитектурой), так что пересказать его трудно, да и, в общем, не нужно: явно не ради сюжета все затевалось.
Людям, более-менее знакомым с творческим методом автора книги, приятно, видимо, будет узнать, что творческий метод тут остался неизменным. «Писи» и «каки» встречаются на второй странице предисловия автора, второе предисловие (их тут много, ибо книга представляет собой масштабную стилизацию) начинается с рассказа о том, как некий депутат мучился поносом, в предисловии два полушария Земли напоминают, разумеется, жопу, – словом, карнавализация на марше. Непосредственно повествование сразу, с первой страницы, поднимает еврейский вопрос, затем возникает тема гомосексуализма, потом начинаются пространные (и довольно противные, разумеется, это же метод) монологи о сексе и описания секса «в извращенной форме», как любят говорить наши облеченные властью люди. Все это происходит на фоне обстоятельного перечисления разного рода жестокостей, выделений и издевательств, – словом, все, кому автор этого титанического труда, философ и публичный интеллектуал, хорошо известен, получают ожидаемую тематику и повестку, не особо томясь ожиданием, хотя за едой читать книгу все-таки не рекомендуется даже им. Дольше всего, надо отдать должное автору, приходится ждать темы русофобии и ее разоблачения, но и она постепенно вливается в ткань повествования, следуя логике «темы нашествия» у Шостаковича, – сперва тихо, вкрадчиво, потом все заметнее.
Вообще, проблема знакомства с автором – одна из самых сложных и двусмысленных проблематик при обращении к такого рода творчеству: в силу его полемической направленности и очевидной, отрефлексированной работы на читателя, так сказать, контекстуального или, попросту говоря, «тусовочного» типа многие вещи в нем играют разными красками в зависимости отличной осведомленности или неосведомленности читателя о реалиях «настоящей жизни»: так, тем, кто с Харитоновым более-менее пересекался «вне литературы», хорошо заметно, как в книге его тут и там вылезают знакомые травмы. Например, официальная фамилия крысы Шушары, мечтающей только пытать и убивать – Дворкин: этим элегантным ходом автор разом тешит свои антисемитизм и антифеминизм, всем хорошо известные; без этого же знания фамилия крысы Шушары, надо думать, мало что кому скажет. Информированному читателю хорошо; однако проблема здесь в том, что данную книгу невозможно оценивать «из нее самой», как того часто требуют пуристы, в силу того, что она сама не существует «внутри себя», она довольно настойчиво выбирается в реальный мир и от читателя требует того же. Без знания актуального контекста она будет читаться (допускаю) как очень увлекательный фантастический детектив, написанный человеком с весьма необузданной фантазией; при наличии этого знания фантазия автора, однако, окажется уже и не фантазией даже, а просто несколько извращенной идеологией оптикой, под углом которой он описывает в целом вполне знакомые вещи; и что, в связи с этим, на самом деле является содержанием книги – поди пойми.
Тем не менее даже в рамках своего, апеллирующего к внешнему знанию метода (или же, напротив, именно по этой причине) Харитонов делает ряд весьма характерных ошибок, первая из которых – чрезмерная увлеченность собственным вымыслом – легко объяснима именно злободневностью происходящего. Так или иначе, а из-за этой увлеченности вымысел расползается и тонет в деталях, а действие стоит, постепенно обрастая накипью, как спираль в электрочайнике. Когда понимаешь, что ты прочел уже, в общем, треть книги, а герои по карте не переместились и на десяток километров, – это расхолаживает; когда тебе предлагается изучить трехстраничное описание досуга какой-нибудь очередной животины-мутанта, – это немного демотивирует; когда на протяжении пяти страниц идет описание драки в кабаке, – то тут уже попахивает классической экшн-графоманией, свойственной жанру героической фантастики с совершенно определенной целевой аудиторией; и так далее.
Вторую ошибку можно, видимо, назвать конфликтом ненависти и желания быть изысканным, манифестирующим себя через удачно и неудачно подобранные «говорящие» имена собственные, фамилии и прозвища: так, легко понять, чем автору не угодила Собчак, труднее – чем его так взбесило семейство Мирры Лохвицкой: здесь в дело вступает какой-то личный, субъективный и вдобавок, видимо, эстетический компонент, своим волюнтаризмом портящий картину системного раздражения законами и интерпретациями текущей социокультурной реальности, в каковом раздражении есть даже некоторая поэзия «объективности» – или, по крайней мере, претензии на нее.
Наконец, третьей проблемой, связанной с избранным жанром, является проблема уже даже не игры, а прямого заигрывания с читателем: грубо говоря, ему тут делается слишком много подачек, с помощью которых он способен возомнить себя читателем искушенным. Он может тут отыскивать литературные цитаты, которых просто море, так что, даже упустив половину, все равно чувствуешь себя героем. Он может заниматься сопоставлением описываемых событий с сюжетами реальной жизни и полагать себя при этом почти политологом и уж как минимум литературоведом. Он может, наконец, предаваться любимому занятию столичных снобов, вечно знакомых друг с другом и вечно друг с другом что-то делящих, – то есть выискивать по именам и цитатам прототипы тех или иных, светских или не очень, персонажей: некоторые опознаются без лишнего труда, некоторых можно узнать, только обладая довольно пространным контекстом (то есть, выражаясь несколько в тон автору, – будучи олд-фагом), что при удачном исходе как бы тешит тусовочное самолюбие. В итоге автор сам, своими руками, творит из читателя тот особенный сорт сноба, который полагает, что литература тем лучше, чем она актуальнее и «ближе к жизни» и, в итоге, всю литературу сводит к развернутой колонке в каком-нибудь околополитическом издании: точка зрения почтенная, но едва ли способная наполнить гордостью душу автора литературного труда.
В результате же, невзирая на все приметы литературной игры и стилизаций, здесь получается расширенная версия «Пикника на обочине» – как в силу изобилия прямых ссылок на эту книгу, так и по причине очевидного сходства языкового и жанрового методов: жанр этот можно определить громоздкой фразой «технократическая фолк-философия», языковой же метод – как почтенную попытку создать муляж литературного текста из бытовой интеллигентной речи, не способной отрефлексировать себя именно как бытовую речь и, в силу этого, не имеющей возможностей увидеть те маркеры, которые отличают ее от речи литературной.
Основная проблема такого жанра заключается не в технике письма, не в сюжетной изощренности или неизощренности и даже не в заявленных проблематиках: она состоит в том, что, в силу крайней близости такого рода текстов к необработанной рефлексией языковой и событийной повседневности, их подлинным содержанием всегда оказывается одно и то же – а именно внутренний мир автора, его демоны, его страхи и его предрассудки: это единственное, что можно оттуда извлечь. В силу этого требование к такому творчеству, по большому счету, одно – чтобы автор его был человек интересный: кому охота копаться во внутреннем мире человека дюжинного? В настоящем случае с этим требованием все в порядке, конечно: автор данной книги – человек недюжинный; но что было бы с книгой, кабы у ее автора не было столь яркой биографии?
В любом случае, Харитонов – писатель, замечательный тем, что, будучи человеком хорошо и разносторонне образованным (что в книге отлично видно и, надо отдать должное, производит надлежащее впечатление), дает при этом голос страхам, суевериям и предрассудкам, которые обычно характерны для менее артикулированной среды (пристрастие его к табуированным темам очевидно обладает тем же «народным» генезисом); по этой причине социальное значение его книги существенно превосходит художественное: в аннотации к ней можно написать «рекомендуется студентам-социологам и культурологам», и это будет никакой не «постмодернизм», а чистая правда.
Десятый ключик,крезовый
Этот жаркий летний день
Читать или сразу после Пролога к Первому тому или после Главы 54, или же, наконец, после изучения раздела «М» Толкового Словаря. Второй вариант предпочтительнее, но третий проще, ибо требует меньше внимания.
Из всех тварей, наделённых ядом, опаснейшей туземцы считают музу. Я не видел этого существа, и не знаю тех, кто мог бы описать его с достоверностью. Однако о способе её охоты все сходятся во мнениях. Она кусает жертву, вливая ей в кровь отраву. Та окутывает её разум облаком мечтаний – о вечной красоте, неземной любви и тоске по мировой культуре (не знаю, что это, но, верно, что-то недоброе). Как бы опьянённая, жертва сама ищет уединённого места, чтобы предаться там пению, музицированию или мелодекламации. Муза сопровождает её и даже сама отводит в такие места, а там медленно пожирает тело жертвы, откусывая кусочки плоти в течение многих дней и недель. Жертва на это не обращает никакого внимания. Некоторых находят и спасают, но в том нет пользы, ибо безумие их неисцелимо.
В городе Нод, что в земле Уц, я видел одного несчастного из этого племени. Он сидел в грязи и поедал то, что ему бросали из жалости или ради насмешки. У него не было левой руки, а с тела свисали клочья кожи и гниющего мяса. Но с блаженной улыбкой он всё повторял и повторял одно: «о Время, твои пирамиды».
110254 день от Конца, волею Короля весна ⁄
8 марта 302 года от Хомокоста. День.
Афганистан, бывшая провинция Панджшер (Парван).
Ущелья Пяти Львов, анклав Мустафы Нойона
Не было, нет и не будет уже никогда в ущелье ничего прекраснее, чем башня Ахмада Счастливого.
Багауддин не знал, кто такой Ахмад Счастливый. Слышал, что он был львом по основе, правил мудро и погиб в великой битве. Одни говорили, что битва произошла здесь и башня построена на месте могилы героя. Другие говорили, что его кости остались на горе Мегиддо, где в Последний День умирали последние люди. Багауддин не знал, что из этого правда. Знал только, что про любого героя принято говорить – он погиб в великой битве.
Но кто бы ни был тот Ахмад и как бы он ни окончил земные дни, башня была воистину прекрасна. Высокая, белого камня, с резными стрельчатыми окнами, она возвышалась среди хижин и саманных домиков, вознося к небесам серебристую решётку тесла-приёмника, от которой тянулись вниз паутинки проводов. Башня была единственным зацеплением с Оковой на сто километров вокруг.
Всё это осталось в прошлом. Маленькая площадь перед башней была завалена обломками. Заросли тамариска поседели от известковой пыли. Сама башня устояла, но на месте изящной вершины чернел излом, окутанный дымом. Сквозь него пробивались жёлтые, еле различимые на солнце пятна огня. Ветра не было. В воздухе висела пыль и гарь. Пыль постепенно оседала, зато гарь усиливалась. Всё, что в башне могло гореть – горело. Двадцать килограмм тораборского взрывчатого зелья и четыре бурдюка сырой нефти своё дело сделали.
Багауддин сидел в тени древней стены, курил самокрутку с весёлой травой и думал, что ущелье никогда уже не будет прежним.
Ему было жаль башню. Ущелье тоже было жаль – в конце концов, он здесь родился и вырос. Но ему нужно было заботиться о себе.
Он задумчиво куснул себя за кончик длинного уха. Из-за этих ушей его жизнь сложилась не так, как следовало.
Мать Багауддина была ослицей, ходила на четырёх ногах и едва могла говорить. Всю жизнь она носила грузы, чаще всего – воду из источника. Однажды она нечаянно толкнула на улице важного хомосапого. Хомосапый оказался младшим писцом в канцелярии великого мудира Сирхаба ан-Нусры. Писец легко нашёл двух свидетелей, позвал судью-кади. Тот, наверное, пребывал в дурном расположении духа или страдал от какой-нибудь стариковской хвори. Так или иначе, он оценил оскорбление в целый соверен. У хозяев ослицы не было таких денег, и они отдали её писцу в уплату. Тот продал её за три бурдюка молодого вина в казарму при башне Ахмада Счастливого. В казарме жили молодые воины. Их хорошо кормили, и у них было много сил. У кого-то оказался нужный набор хромосом.
Через полгода ослица родила Багауддина. Ребёнок был почти хомосапым, но с ослиной головой и длинными ушами. Среди жителей ущелья бытовал предрассудок насчёт длинных ушей: в них видели признак глупости и упрямства. Поэтому врач-досмотрщик, недолго думая, определил ребёнка в низший электорат.
С тех самых пор Багауддин жил при башне, носил тяжести и получал за это еду и побои. Еды он получал мало, а побоев – много. При этом он не был глупым, как другие носильщики. Он сам выучился правильной речи и даже счёту. Но когда он пытался заговорить с кем-нибудь, его били палкой по лицу и клали на спину лишний мешок. Разве это справедливо?
Мимо пробежала тройка гепардов из башни, ведомая маленьким бэтменом: все в белом, с длинными острыми лицами хищников. Один тащил на себе короб с чем-то тяжёлым, у другого был мешок. Третий бежал налегке, с саблями в руках. Вид у них был ошалелый, будто они накурились весёлой травы. На привалившегося к стене осла они не обратили внимания.
Безумцы, – презрительно подумал Багауддин. Куда они бегут, зачем? Разве кто-нибудь может противиться воле Подгорного Короля?
Великий мудир Сирхаб ан-Нусры – вот кто был поистине мудр. Носорог по основе, он умел воевать. Но он не любил войну, считая её делом суетным и разорительным. Поэтому он дарил богатые подарки раисам пустыни и клялся им в верной дружбе, чтобы они не беспокоили его набегами. Он давал воду садам крестьян-грибовиков и плату брал не деньгами, а персиками и виноградом. Купцам-хемулям он предоставлял защиту, чтобы они везли в ущелье Пяти Львов свои товары. Когда в ущелье пришли дуболомы, подданные страшного дерева Вак-Вак, что растёт на святой горе ас-Сина, он отдал им содержимое городских выгребных ям для удобрения склонов горы и ничего не взял за это. И щедро делился со всеми электричеством из башни, требуя лишь самую скромную плату. При нём ущелье Пяти Львов жило в мире и процветало.
Но полгода назад носорог умер. Власть взял молодой тигр Мустафа. У старого мудира он был начальником личной гвардии. Мустафа был настоящим воином, отважным и глупым, как все настоящие воины. Он не понимал, что мир лучше войны. Он устал от мелких стычек в пустыне и хотел больших сражений и большой славы. Для этого нужно было войско, а это значит – деньги. Мустафа обложил купцов-хемулей большим налогом. Ещё большим налогом он обложил сады грибовиков. На это он набрал много воинов и отправился воевать с раисами пустыни. Те не стали воевать. Они подождали, пока войско Мустафы завязнет в песках и начнёт разбегаться от нехватки воды и еды. Тогда они вторглись в ущелье и разорили его. Пришли они и в казармы и там убили всех полноправных. Электорат они навьючили награбленным и увели с собой. Увели и Багауддина. Но тому не хотелось в пустыню, где нет воды, мало еды и много голодных ртов, которые не прочь полакомиться ослятиной. Он отстал от каравана и затерялся среди саманных домиков. Всё, что на него навьючили, спрятал. Потом он вернулся. Он был электоратом, и у него ничего не спрашивали. Он снова стал жить при казарме, таская тяжести, и потихоньку продавал на базаре присвоенные вещи.
Мимо Багауддина пронеслась двуколка, запряжённая двумя першеронами. Гепард-возница молча бил кручёные, горяча коней. Левое плечо у возницы кровоточило: белая ткань стала красной. Но вожжи он держал твёрдо. Он лихо повернул и скрылся за поворотом.
Багауддин затянулся и позволил мыслям течь дальше.
Мустафа получил урок, но не понял его. Он сказал, что с ним воевали нечестно, и затеял большой поход. Для этого он решил собрать все силы, а это значило – много денег. Он ограбил купцов-хемулей, отняв у них деньги и товары. Он перекрыл грибовикам воду и потребовал золота. Он послал посольство к дереву Вак-Вак, прося золота в долг. И самое плохое – он отказался поставлять электричество в оазис, который признавал власть Подгорного Короля и находился под его защитой.
Подгорный Король отправил Мустафе бэтмена с вопросом, почему он так поступил. Мустафа ответил, что оазис платит очень мало – а ему, Мустафе, нужно больше денег. И если Подгорный Король хочет, чтобы оазис получал электричество, пусть он заплатит столько, сколько скажет ему Мустафа.
Мустафа отослал это письмо с бэтменом и стал хвастать тем, что он написал Королю. Все поняли, что Мустафа обречён. Подгорный Владыка никогда не оставлял дерзость без наказания.
Но ничего не происходило. Подгорный Король не послал войско в ущелье. Не отправил гонца с угрозами. Он даже не ответил Мустафе.
На базаре стали говорить разное. Старый седой хемуль, давно осевший в Долине и торговавший овечьим сыром, сказал, что Король решил наказать не только Мустафу, но и всю долину. Багауддин это услышал и запомнил.
Три дня назад на базаре к Багауддину подошёл хомосапый, закутанный в серое. Он хотел купить большой ковёр, который продавал Багауддин. Они очень долго торговались, но в конце концов сошлись. Хомосапый предложил Багауддину зайти в соседнюю чайхану. Багауддин согласился. Через час он уже рассказал хомосапому свою историю: ему почему-то очень захотелось её рассказать. Хомосапый выслушал, почесал Багауддина между ушами и предложил ему целых сто соверенов за несложную работу: принести в башню Ахмада Счастливого некий груз – так, чтобы об этом никто не узнал. Багауддин понял, в чём дело, и попросил триста. Сошлись на ста двадцати, двадцать он получил сразу. Остальные ему пообещали, когда дело будет сделано.
Вечером Багауддин перенёс ящики со взрывчаткой и бурдюки с сырой нефтью в башню. На плечистого осла никто не обратил внимания. В башне он был свой, все к нему привыкли.
Багауддин думал о том, что очень скоро ему дадут ещё сто золотых. С такими деньгами можно было бежать в Джелалабад. Там он намеревался заняться торговлей сушёными фруктами, а потом купить лавку. И если он расторгуется…
Сверху, со стены, на голову Багауддина упал тяжёлый камень. Он не убил его, но оглушил. Убило его длинное узкое лезвие в руке хомосапого, закутанного в серое. Он аккуратно перерезал горло Багауддину, вытер нож о серую шерсть и подумал, что Багауддин был ослом и им остался.
Потом он обшарил труп. Двадцать золотых нашлись в поясе. Закутанный перепрятал деньги. Золото – это оружие. Закутанный предпочитал быть вооружённым.
Через стену перемахнул рослый ягуар в пилотке и тёмных очках. Он был весь в известковой пыли.
– Настоящее пекло, Пьеро, – пожаловался он. – Пить хочется – смерть.
Закутанный в серое достал фляжку. Ягуар взял, приложился.
– Вода, – скривился он и вернул фляжку.
– А ты чего хотел? – поинтересовался закутанный.
– Чего-нибудь калорийного, – ягуар облизнулся.
Пьеро показал на мёртвого Багауддина.
Ягуар приблизился, понюхал.
– Остывает, – с сожалением сказал он. – Мне бы тёпленькой.
Из-за поворота выбежал гепард в белом. Увидев чужих, он гортанно закричал и замахнулся мечом.
Тот, кого назвали Пьеро, сделал короткое резкое движение. Из складок серого одеяния вылетела верёвка, захлестнула ноги гепарда. Тот упал. Ягуар прыгнул и ударил ногами по голове. Та вдавилась в пыль, пасть распахнулась. В неё влетел нож Пьеро. Хлынула кровь – обильная, тёмно-красная. Дорожная пыль сразу потемнела.
Ягуар опустился на колени, разорвал окровавленную пасть и стал жадно лакать оттуда, как из чаши.
Пьеро не пошевелился. Он стоял, к чему-то прислушиваясь.
Издалека донёсся звук трубы – не по погоде ясный и холодный.
– Это что? – отвлёкся на секунду ягуар.
– Это подняли орлов, – сказал Пьеро. – Мустафа заметил, что пропало электричество.
Вслед за этими словами – как бы глумливо комментируя их – вдали что-то бухнуло.
– А это что? – отвлёкся ягуар от своего занятия.
– А это плотина, – вздохнул Пьеро.
В небе появились чёрные точки.
– Вот они, прячемся, – сказал Пьеро и нырнул в тамарисковые заросли. Ягуар немного задержался – сделать последний, самый вкусный глоток крови.
Этот глоток стоил ему жизни. Сверху на него упал огромный орёл, накрыл его собой, ударил клювом в глаз. Ягуар заверещал. Орёл вырвал ему второй глаз, повалил, начал рвать лицо. Упала вторая птица, разодрала когтями живот, потянула оттуда что-то сизо-багровое.
Пьеро вжался в землю. Он мог бы попытаться убить орлов, но не имел права. В ближайшие десять минут его жизнь стоила дороже жизни всей группы.
Откуда-то выкатилась арба, запряжённая першероном. На нём сидел, свесив шляпку и поклёвывая набухлым примордием, крестьянин-грибовик. Арба была загружена корзинами с персиками.
Пьеро напрягся, прислушался к себе. Нет, ничего. В копчике не холодило, не кололо. Похоже, для него грибовик был безопасен.
Орлы отвлеклись от пиршества. Один поднял голову и спросил, подклёктывая:
– Кто такой? Чего надо?
– Да я это… чего… – забормотал крестьянин. – Персики у меня… Хотите персиков, почтенные господа?
– Проезжай, – презрительно пробормотал орёл, выпуская из клюва блестящую кишку.
Внезапно у грибовика в руках образовался тесла-шокер. Орёл получил синюю молнию прямо в клюв. Вторая бросилась на обидчика, но умирающий ягуар вцепился ей зубами в ногу. Новая молния уложила птицу рядом с первой. Третья, милосердная, досталась корчащемуся ягуару.
Крестьянин, не спеша, слез. Аккуратно свернул орлам шеи. Потом взял персик и кинул в сторону поднявшегося Пьеро. Тот его поймал, жадно откусил. Кожица лопнула, сладкий сок потёк по подбородку.
– Это твоё? – грибовик показал на трупы.
– Нет, – сказал Пьеро, немного подумав. Интересы агрария были просты и понятны, а с учётом электрического оружия – ещё и достойно подкреплены. К тому же Пьеро откусил от персика. По местным понятиям это означало, что он у крестьянина в гостях – и должен вести себя как гость.
– Тогда я возьму их вещи, – сказал грибовик.
Через пять минут трупы были раздеты, обобраны и стащены с дороги на обочину. Верёвку хозяйственный крестьянин тоже прибрал. Пьеро промолчал.
– Садись, – предложил грибовик, показывая на арбу. – Я довезу тебя до дворца Мустафы.
– Спасидо. Но мне туда не надо, – ответил Пьеро, доедая персик.
– Вы не убьёте Мустафу? – удивился грибовик.
– Нет. Его возьмут живым и выдадут Подгорному Королю, – объяснил Пьеро. – Тогда Подгорный Король не будет сильно гневаться на вас.
– Король сделает Мустафе маналулу? – грибовик пошевелил шляпкой.
– Кто знает, что сделает Король, – сказал Пьеро. – Но вы его больше не увидите.
– Король мудр, – оценил грибовик. – Если увидишь его, расскажи, что грибовик убил орлов Мустафы.
– Если увижу и он будет разговаривать со мной, – пообещал Пьеро.
– Хочешь ещё персик? – расщедрился грибовик.
– Нет, пожалуй, – решил Пьеро.
– Тогда удачи тебе, – грибовик снова принял вид безобидного агрария и поехал дальше. Только теперь у него на носу красовались тёмные очки.
Пьеро доел персик и снова устроился среди зарослей.
В принципе, думал Пьеро, всё уже сделано. Мустафа остался без энергии и воды: купленные при Сирхабе ан-Нусры хемульские насосы, поднимавшие воду к террасам, работали благодаря электричеству из башни. Второй взрыв разрушил плотину, удерживающую воду в запруде. Осталось лишить Мустафу последнего и самого важного ресурса.
Он осторожно погладил кончиками пальцев толстую зелёную трубу. Древнее оружие, выданное группе как раз на такой случай.
У Пьеро было особое чутьё на близящиеся события. Работала эта способность не всегда и не везде, но сейчас она сработала. От копчика пошла холодная волна: вот, вот, уже очень близко.
Он взял трубу, встал на колени и навёл на дорогу видоискатель.
Ждать пришлось меньше минуты. Очень скоро показался всадник на огромном верблюде. Высокий хомосапый в синей джеллабе и чалме с перьями казался воином великим и грозным.
Пьеро пригнулся.
За первым верблюдом промчался второй, третий. Они подняли тучу пыли. Но через видоискатель всё было видно ясно и отчётливо. Древнее оружие было очень хорошим. Жаль, что его осталось так мало.
Наконец, появилось то, чего он ждал – повозка, запряжённая двумя першеронами. Повозка была полна соломы. Першероны, однако, тащили её без резвости. Видимо, под соломой было что-то тяжёлое.
В копчике засвербело – вот оно, вот, вот, вот.
Пьеро включил подсветку видоискателя, совместил с повозкой красную риску и выставил радиус на минимум. Груз должен был обратиться в пыль. Несколько всадников – остаться живыми. И желательно здоровыми. Кто-то должен был принести Мустафе плохие новости. И как можно скорее.
Он с силой нажал на пусковой рычаг. Больно ударило в плечо. Труба пронзительно взвизгнула, плюнув рыжим пламенем на метр вперёд. Глухо и страшно ухнуло – будто великан сглотнул. На месте повозки с лошадьми расплылось, как тушь на мокрой бумаге, чёрное пятно. Этого Пьеро уже не увидел – выпустив трубу из рук, он уже лежал в кустах, закрыв голову руками. Над ним стремительно прожужжали кусочки металла, рубя тамариск. На оголённую шею боевика упала цветущая ветвь, и сразу же вслед за ней – вырванное взрывом конское сухожилие.
Пьеро встал. Попробовал что-нибудь рассмотреть сквозь пыль, вздохнул, взял трубу. Глянул в видоискатель – тот всё ещё работал.
На месте повозки была яма. Из неё торчал кусок конской ноги и обломок обода. Остальное исчезло. Древнее оружие уничтожало всё в пределах радиуса.
Из клубов пыли выехал всадник на огромном верблюде. Он увидел Пьеро и поднял копьё.
Пьеро схватил трубу и направил её на всадника. Труба была пустой и безопасной, но всадник этого не знал точно.
Нет, Пьеро не боялся. Он всегда носил с собой древнюю гранату. Он знал, что когда-нибудь она понадобится – и почти хотел этого. Но у него не было чувства, что это случится сегодня.
Всадник опустил копьё, покачал головой, повернул верблюда и пропал в клубах пыли.
Пьеро вытер лицо рукавом. Задание было выполнено. Личная казна лорда Мустафы, которую тот хотел укрыть в безопасном месте, перестала существовать.
Конечно, её можно было захватить. Золото и драгоценности – хорошие вещи. Но Подгорный Король хотел показать сподвижникам тигра, что ему от них нужно не золото.
Пьеро осторожно выбрался из тамариска, обогнул стену, вышел на узкую улочку. Поплутал среди домиков, отгороженных от улицы глухими стенами, и проверенной дорогой добрался до старого моста. Здесь он собирался провести время до сумерек, когда подтянутся остальные члены группы.
Местность возле старого моста когда-то была застроена и заселена, но сейчас тут никто не жил. Причиной было суеверие: дескать, здесь водятся джинны, крадущие разум. Такие разговоры обычно начинались там, где появлялись ментальные мутанты. В тораборской группе был эмпат. Он проверил местность и ментального фона не обнаружил. Если здесь кто и был, то давно ушёл. Или помер от голода.
Убежище Пьеро подыскал себе ещё вчера. На краю свежей осыпи стоял глинобитный домик с провалившейся крышей, сквозь которую проросло кривое дерево. К дому вела единственная узенькая тропинка, отлично просматривающаяся из единственного окошка – это Пьеро уже проверил.
Внутри было пусто, темно и пыльно. Середину комнаты занимал ствол дерева, у окна боевик подготовил ложе из багауддиновского ковра и кучи тряпья.
Пьеро устроился так, чтобы видеть тропинку, и погрузился в размышления.
После утраты казны Мустафы не осталось шансов. Вопрос был только в том, кто из сподвижников сейчас снаряжает бэтмена к Королю с соответствующим предложением. Очень, очень скоро крепко связанный Мустафа будет доставлен в Подгорное Королевство. Вероятно, Король сделает с ним то же, что обычно делает с варварскими вождями. Мустафу ждёт наказание, потом, наверное, ребилдинг – а после этого, вероятно, офицерское училище. Он действительно хороший воин. Таких Король называл «ценный кадр». Ценными кадрами Король дорожил больше, чем золотом… Что касается самого ущелья, с ним тоже было всё понятно. Восстановить башню и поставить новые тесла-приёмники было под силу только Тора-Боре.
Пьеро немного поразмышлял над тем, как Король выстроит систему. Скорее всего, пришлёт наместника. Естественными союзниками являются грибовики: они местные, но никому не свои и живут наособицу. К тому же они уже показали, что готовы к сотрудничеству. Логично и правильно будет использовать именно их. Хемулям Подгорный Король что-нибудь даст, но ненадолго. Интересно, что он сделает с местными хищниками, которых Мустафа чрезмерно возвысил? Тут есть варианты…
Откуда-то сверху посыпался мусор. Пьеро мгновенно подобрался, перекатился на спину – и увидел чёрный силуэт, падающий на него сверху.
Боевик перекатился, выхватил нож. Враг, сгруппировавшись, приземлился на четыре конечности, перевернулся через голову, встал на задние ноги и зашипел по-кошачьи.
Все эти телодвижения и звуки были напрасной тратой времени. Пьеро времени терять не стал, а просто ударил тварюшку ножом в бочину. Та по-детски всхлипнула и упала.
Боевик выждал, осторожно придвинулся. Существо было странным. Оно напоминало маленького поросёночка с крошечными ушками и маленькими крылышками, переливающимися всеми цветами радуги. Голубенькие глазки-бусинки смотрели на Пьеро с отчаянием и мукой.
Пьеро вздохнул, ухватил тварюшку за крыло, подтянул к себе и перевернул на спину, намереваясь добить. В последнюю секунду та извернулась и укусила его за палец – неожиданно больно. Пьеро скривился и одним ударом развалил неблагодарной животине глотку. Та немного подёргалась и издохла.
Находиться в одном помещении с падалью было неприятно. Пьеро осмотрелся, посторонних не заметил и вышел.
День склонялся к вечеру. Сухо подрагивал остывающий медленно воздух. От башни принесло ветром гарь – скучную, холодную, жмущуюся к земле. В небе медленно рос рой звёзд.
Пьеро как-то внутренне затих. Ему становилось ясно, что август, которого он не заметил – вот он. А ведь он всё это время летел, его минуя, своим высоким небом-лбом, сливочными облаками, утренними негромкими птицами, которые, небось, весною росли на деревьях и голосили так, будто впервые нашли друг друга и вот сейчас всем зададут дрозда, а всё один чёрт жаль. Вот этот косой блеск, плеск, грохот, воздух горячий, имени которого не упомнить стараньями.
Лучше дерево, решил Пьеро, чем камень, а камень – чем облако. Эта мысль поразила его своей бесконечно-стыдливой уводчивостью.
Потом до него дошло, что ничего этого больше не будет. Он как будто и раньше знал, но теперь в нём родилась уверенность, большая и долгая: никогда. Ибо оно сносит сразу, как только ступаешь в эти долгие, долгие дни, дюны, протяжённости. За это тоже ничего не будет. Куча крошек, откуда-то кленовый парк – чужая собака, выполнять не раздумывая, по возможности молча, внезапно свалившееся счастье дождя, царапающего воздух. Ясное, умытое лоно изнутри, но руки, вздёрнутые разглаживать и мять чёрные лица прохожих сквозь толстую перчатку резины, льна. В библиотеке маленький лист разжигают. И бухгалтер работает по другой линии – по линии библиотекаря. Кем я был бы, если бы устроился на работу, после таких мук и издевательств и потери любви, воровской доли? Лес тевтона, поверхностная душа внутренних семенников в туловище. Зелёное и красное, и кружит, и кружит, и кружит. Что это? Суп, сваренный в чайнике и пахнущий смертью: миндалём. Кураре отдаёт анисом. Мышьяк – фруктами, немного абрикосом. С цианидами – о, это зависит, обычно от генов: для Пьеро цианиды не пахнут ничем, даже детской попой, шершавой от диатеза. Это тропик зла. А если что-нибудь трижды – то обязательно сбудется. Тут никаких следов – только вены, капилляры, волоски, и никогда не туда, а только в себя.
Он тихо засмеялся. Мир оказался прост и нелеп, как недоеденный арбуз. Или усаст, как яйцо с двумя желтками. Они там все сами помрут, кому надо, решил Пьеро, всех простив, мысленно отчеркнув ногтем затаившуюся в душе недосыпинку. Зато махорка в присутствии паров синильной кислоты, внезапно вспомнил он, приобретает вкус жуткий, неописуемый, непредставимо тошный.
От этого он поблевал. Это было сильно и ненапрасно.
И, ещё не закончив, почувствовал, что у него и в нём наконец-то есть чему быть.
– Пырх, – просипел Пьеро, утирая рот. – Прах. – Это было первое слово, сказанное им не зазря.
Снова копчик заледенел, и он почувствовал безразличное молчанье далёкой листвы и вкус умирающей мухи во рту, её крылья на своих губах. Оно ждало, гряло – и он знал, что муха всё-таки не угаснет, но встрепенётся, взъерепенится блудно – и падёт во вздыбленные травы, похотливо суча лапками. Это будет, ещё будет, когда-нибудь в один из дней – будь того он достоин, как света достоин свет. А свет – он состоит из мерцанья.
– Сквозь мерцанье о-о-о… мерцанье, мерцание, – это скреблось где-то внутри, непонятно откуда из. Пьеро никогда не слышал ничего подобного, нет. И не смел даже надеяться, что когда-нибудь сам произречёт подобное. Он постиг, как никчёмна была его жизнь, и заплакал.
Слёзы помогли. То, что у него теперь было вместо разума, прояснилось.
– Смакует, – догадывался Пьеро. – Снеткует. Туда мотыляется. И сюда мотыляется. Мотыляется прах, а пламя хромает-снуёт… И по царским пескам, уплетаясь, снуют… плывут наши сути… – строки казались ему золотыми, звенящимися, соисполненными друг друга. Они были как поле оранжевых маков, и каждое слово подкидывало его вверх, к этим цветам и к синему-синему небу.
– Я сам своё семя мужаю, – сделал он наконец совершенно необходимый вывод из всех, сколько их ни есть, посылок, и ещё всех тех, что пока не коснулись.
– Его муза укусила, – донеслось откуда-то из скучного, пустого угла, куда он уже давно не смотрел.
– Скобейда бля! Пиздарики ему, – донеслось из другого, такого же скучного угла. – Жаль, хороший боец был. Может, поможем парню? Чик и всё?
– Пусть Король решает, – это был уже третий угол.
Пьеро задумался, есть ли четвёртый, и решил, что никаких углов вообще нет, потому что это, в сущности, круг – как и всё, что, в сущности, суще, паще, круговёртливо, возвращаво, бесповоротно.
– Я на чёрное пал колесо, – сказал он и замолчал: дальше всё зияло барахлом, звонким боем, комариной шерстью, затрудненьями, пчельниками, проливными камерами, разбоем, передком – но не тем единственным, насущным.
– Под микитки бери, – распорядился кто-то.
Пьеро было не до того: он слово позабыл, что он хотел сказать, и от этого был никакой.
– Мне надо… глоп… глопой… главой клеветать… расписной… прописной… – слово всё-таки вернулось, прибежало на двух «п», как на ножках, таща за собой скорпионью тяжесть окончания. Оно вонзилось куда-то, и то, другое – свелось.
Но Пьеро это не обеспокоило вовсе. Ибо в чём же более, думал он, в чём же ныне и более впредь – ну совсем, прям ни чуточки вот, совершенно.