Злая собака никак не издохнет[8]
1Крылья и смерть
Травянистые луга. Тропа на краю ущелья. Гул реки внизу. Лозы дикого винограда. Олеандры, лавр, инжир. Сосновое редколесье. В кронах пробивает рыжая ржавчина. Она похожа на засохшую кровь. Родник. Струйка воды вызывает в памяти источник Пирена. Старые платаны сторожат дорогу: облезлые сонные великаны.
Едем долго, дольше, чем я предполагал.
Филоною не пришлось уговаривать: едва я сел на Агрия и протянул ей руку, как царевна мигом оказалась на конской спине, впереди меня. Села она скромно, как и подобает женщине знатного рода — свесив обе ноги на правую сторону. Должно быть, я прижал ее крепче, чем следовало: Филоноя охнула и рассмеялась, когда я убрал руки.
— Нет, держи, — велела она, силой возвращая мои беспокойные руки на место. — Крепче держи! Если я упаду, отец велит тебя казнить. С кем я в таком случае буду ездить верхом? С советником Клименом?
— Агрий, — пояснил я, багровея от смущения. — Норовистый он.
— Может сбросить?
— Меня? Нет. Но я обычно езжу один.
— Ты меня сбросишь? — спросила Филоноя, обращаясь к коню.
Агрий презрительно заржал: вот еще! И пошел размашистым шагом, всем поведением доказывая, что это ниже его достоинства — обращать внимание на какую-то мелюзгу, разместившуюся между драгоценным хозяином и конской шеей. Мог бы взлететь, читалось в поведении Агрия, так взлетел бы. А ты, девчонка, сиди, не вертись. Тоже мне наездница!
Дул ветер. Временами срывался редкий, колючий дождь, но быстро прекращался. По меркам Ликии погода стояла холодная. В Эфире я бы счел это не зимой, но поздней осенью. Впрочем, рядом с Филоноей мне было так жарко, что я взмок. Боясь, что царевна замерзнет, я непрестанно кутал ее в плащ из овечьей шерсти, который дал нам перед отъездом советник Климен. Подтыкал с краев, заворачивал, пеленал как младенца.
Филоноя отбивалась, твердила, что я уморю ее такой заботой.
Когда мы забрались глубже в горы, свита отстала. Поначалу я слышал их голоса, но вскоре они смолкли. Лишь телохранитель Сфенебеи вколачивал в землю подошвы своих подбитых гвоздями сандалий, не отставая ни на шаг. Я представил его лицо под забралом шлема: багровое, потное, злое. Нет, вряд ли. Такой до края света дойдет, не моргнув и глазом.
Если по правде, я к нему привык. Настолько, что начал забывать о его присутствии.
— Нам туда, — указывает рукой Филоноя. — Тут не проехать, давай в объезд.
Смотрю. Крутой склон, хорошо видимый поверх стены древесных веток, испещрен птичьими гнездами. Нет, это не гнезда. Это даже не пчелиные соты, хотя похоже. Это скальные могилы. Саркофаги, гробницы. Они карабкаются вверх, забираются друг на друга, тянутся к небесам. Подмигивают черные глазницы входов. Серый камень лежит там, где его место определила природа. Желтый известняк — там, где его установили люди.
Склепы похожи на жилые дома. Камень обтесан так, что наводит на мысли о деревянных домах с плоскими бревенчатыми крышами. Другие склепы точь-в-точь фасады храмов. Третьи — опять дома, но со стрельчатыми фронтонами. Есть просто пещеры, выдолбленные в скале: низкие, узкие ложа уходят в темноту.
Часть замурована, часть нет.
— Это что, кладбище?!
— Да. У вас хоронят иначе?
— Иначе.
— Зря. После смерти лучше быть поближе к небесам.
— Зачем?
— Ну ты совсем дикарь! После смерти у души человека вырастают крылья. Куда она, по-твоему, полетит? Конечно же, на небо. Чтобы облегчить ей путь, мы высекаем гробницы в скалах. Чем выше усыпальница, тем могущественнее был человек при жизни. Бедняков хоронят ниже по склону. Знать — выше. Царские могилы — на самом верху. Ты скоро увидишь их.
И она добавляет:
— К гробницам моей семьи подъехать нельзя. Придется спешиться. Я покажу, где. Что ты все время оглядываешься? Ты кого-то боишься?
Солгать? Сказать, что никого не боюсь?!
— Химера, — потупясь, объясняю я. — Она ведь где-то здесь, да?
Филоноя удивлена:
— Химера? Да, здесь.
— Вдруг нападет? Я знаю, она обычно храмы жжет… Поблизости есть храм?
— Есть. Святилище Артемиды. А что?
— Я и говорю: вдруг нападет? А тут мы…
— Зачем Химере нападать на нас?
— Мой брат погиб от огня Химеры. На моей памяти она дважды прилетала в Эфиру жечь храмы. И не только в Эфиру. Эта дрянь часто навещает наши земли.
Я смотрю в небо. Возможно, у душ ликийцев после смерти и впрямь отрастают крылья. У Химеры крылья отросли при жизни. Крылья, клыки, пламя из глотки. Если нас сожгут, нам повезет — до небес отсюда рукой подать. Прилетим без опоздания.
— Я слышала про ваши беды, — узкая ладонь Филонои ложится на мое предплечье. Ладонь прохладна, но я вздрагиваю. Мне кажется, что мою кожу украсил ожог. — Я скорблю о твоем брате. Я просто забыла…
— О чем?
— Химера не трогает нас. Местные храмы ее не привлекают. Она живет в Бычьих горах, в пещере, где раньше жила Ехидна, ее мать. Мы пригоняем ей коз для пропитания. Случается, она сама крадет коз и овец. Волки режут скот больше Химеры, мы не в обиде на нее. Если ее не трогать, беды не будет. У вас, за морем, она — бедствие. У нас, в Ликии — обычное соседство. Неприятное, но терпимое.
Будь на моем месте кто другой, он свалился бы с коня от изумления. Да что там! Стой этот кто-то на своих двоих, у него подкосились бы колени. Я остаюсь на спине Агрия лишь потому, что держу в объятиях Филоною. Упади я, упадет и царевна. Этого нельзя позволить, хоть сто Химер кинься ко мне с добрососедскими поцелуями.
— Соседство? Терпимое?!
— Раньше мы точно так же уживались с Ехидной. Я этого не помню, но советник Климен рассказывал мне о давних временах. Овцы, козы — пустяки. Восполнимый скот. Случалось, Ехидна охотилась на людей. Перехватывала путников на горных дорогах. Но она делала это по ту сторону Бычьих гор, в чужих землях, не причиняя вреда ликийцам.
Мир рухнул. Камнем, сорвавшимся с вершины, он полетел вниз — в Аид, в Тартар, в тартарары. Это был мой мир, где в небе хлопает убийственный парус, горят храмы, гибнут люди; Пирен превращается в обугленный кусок мяса, а потом в источник, клятва ложится на плечи неподъемным грузом, надо толкать ее вверх по склону, зная, что конца этой каторге не предвидится…
Терпимое соседство. Мы пригоняем ей коз.
Еще миг, и я возненавидел бы Филоною. В ней сошлась для меня вся Ликия, счастливая Ликия, родина Химеры; земля, которой нет дела до чужих страданий. Взорвись мой разум от этой ненависти — и я сбросил бы царевну с коня, с тропы, на гнилые зубы скал. Глядя в небо слезящимися от бешенства глазами, я видел ликийцев, мертвых ликийцев, у которых после смерти выросли крылья. Клином огнедышащих Химер они вспарывали небеса, неся смерть дальше, туда, где окоченевших мертвецов кладут погреться в погребальный костер, а бескрылые тени вереницей спускаются в преисподнюю.
В Аиде нет звезд, сказал мне дедушка Сизиф.
Ненависть была чужой, бессмысленной, нечеловеческой. Я не знал, откуда она явилась, и не хотел знать, куда ушла. В Лернейские болота? В пещеру Ехидны? На остров в седой мгле Океана?!
Я не был создан для такой ненависти. Она переполнила меня, вскипела — и вытекла прочь, как яд из дырявой посуды.
— А вон и мой отец, — не догадываясь о том, что творится в душе изгнанника, Филоноя похлопала меня по руке. — Видишь?
2Чего же ты хочешь?
Царский склеп ничем не отличался от прочих, разве что располагался на вершине. Царя я увидел не сразу. Первое, что мне бросилось в глаза — ворота. У склепа были ворота, распахнутые настежь. Не помню, были ли ворота у других захоронений.
Мертвецы запираются на ночь? Мертвецов запирают на ночь?!
— Грабители, — Филоноя правильно поняла мой интерес. — Рядом с усопшими кладут их вещи, украшения, одежду. Все самое лучшее, у нашей семьи — в особенности. Находятся святотатцы, готовые обокрасть мертвецов. Не держать же здесь постоянную охрану? Вот и запираемся.
И выдохнула:
— Мерзавцы! Проклятье на их головы!
Она тоже не была чужда ненависти.
— Где же твой отец?
— Ты смотришь прямо на него.
Не скажи Филоноя, что это царь, я бы принял его за служителя. Человек в темных одеждах сидел прямо на земле. Лица его я не видел, царь сидел ко мне спиной. Он не шевелился, поэтому я его сразу и не приметил.
— Дальше ехать нельзя, — предупредила царевна. — Дальше надо пешком.
И, не дав мне опомниться, соскользнула со спины Агрия.
Позволив Филоное и телохранителю обогнать себя, я привязал коня к кривому стволу можжевельника. Мало интересуясь кладбищами, Агрий всецело отдался поиску пропитания. Когда я двинулся вперед, он поднял голову, уверился, что далеко я не отхожу, и вернулся к прерванной трапезе.
Догнав спутников, я понял, что они не спешат прервать царское бдение. Стоят, молчат. В позе телохранителя я отметил некое беспокойство, но для этого вокруг не было ни единой причины. Наверное, почудилось. Сам беспокоюсь, вот и во всем вижу тайные порывы.
Все-таки царь сидел не на земле, а на куске плотной дерюги. Перед ним стояла чаша с водой. Лежала лепешка, разломленная пополам — точно такая же, какие несла в корзине Филоноя. Две-три стрелки зеленого лука, кучка соли. Край плаща царь накинул на голову, отрешившись от происходящего вокруг.
— Говорите, — после долгой паузы велел он. — Это дозволено.
И повернулся к нам, обнажив голову.
Иобат Второй был похож на дедушку Сизифа. Не чертами лица, но складкой меж бровями, морщинками в уголках глаз, сухим ртом, похожим на шрам. Возрастом он тоже походил на дедушку — я имею в виду те дни, когда дед вернулся из Аида. Будь я ребенком, это сразу расположило бы меня к царю. Но детство осталось за спиной. Я хорошо понимал, что с соседями, тем паче с врагами, Сизиф Эфирский вел себя иначе, нежели с любимыми внуками.
«Ваш дед, волчата, тоже славно погулял в свое время. Не с шайкой, с отрядом. Щипал соседей, аж пух летел! Запомнили его по всей Арголиде. И выше хаживал…»
Уверен, Иобат Второй снискал похожую славу.
— Это ты Беллерофонт? — спросил он, выслушав рассказ дочери.
— Я, господин.
— Тебя прислала Сфенебея?
— Да, господин.
— Сядь, — он указал рукой место перед собой. — В кустах есть вторая дерюга, подстели.
Я повиновался.
— Ешь. Пей.
— Здесь всего одна чаша, господин.
— Пей из моей. Никто не скажет, что я оставил гостя в нужде. У гробницы моих предков? После смерти я не оберусь позора.
Хлеб был кисловатым. Вода — свежей, холодной. От нее ломило зубы. Лук оставил во рту приятную горечь. Не произнося ни слова, Иобат следил за тем, как я ем и пью. Следил и телохранитель: приплясывал на месте, словно ему приспичило по малой нужде. Когда я еще только потянулся к чаше, он сорвался с места, громыхнув доспехом, но Филоноя удержала его. Царевна не хотела, чтобы кто-то мешал нашей беседе.
Ей не хватило бы сил, а может, власти остановить гиганта. Но быстрый взгляд царя уперся в грудь телохранителя, как таран в городские ворота — и створки треснули, подались назад.
— Теперь говори, — велел Иобат.
Что я мог ему сказать? Обходя молчанием скользкие моменты, я поведал царю историю смерти аргосского ванакта — так, как ее хотела бы услышать его старшая дочь. Стена, ночь, подлый убийца. Нож. Камень. Месть сына за отца. Посягательства Сфенебеи на мою честь — тут я запнулся. Меня поддержали взмахом руки: продолжай! Похоже, Иобат хорошо знал привычки дочери.
Что, если и Филоноя такая же? Будет такая же? С возрастом, а? Нет, быть не может. Ликийки самостоятельны, да. Но разве каждая из них таскает на супружеское ложе кого ни попадя? Если даже и каждая, то Филоноя другая.
— Камень, — задумчиво повторил царь. Мои терзания прошли мимо него. — Мой внук убил наемника камнем?
— Да, господин.
— Анаксагор не убьет и муху, увязшую в меду. Я имею в виду, своими руками. Ты лжешь, Беллерофонт. Я не виню тебя: уверен, эту ложь придумала Сфенебея. Она угрожала тебе смертью, если ты скажешь правду?
Я молчал.
— Это ты убил абанта? Отомстил за моего зятя?
Я молчал.
— Есть еще какие-то смерти, о которых ты умолчал? Смерти, которые не состоялись? Умерли на стадии замысла?
Я молчал.
— Отлично, — царь улыбнулся. Отпил из чаши, не чинясь тем, что ее касались мои губы. — Я так и думал. Твое имя говорит само за себя. Это настоящее имя?
— Нет, господин, Это прозвище.
— Как тебя назвали при рождении?
— Гиппоноем.
Я снова лгал. Не знаю, как меня назвали при рождении. Вероятно, никак. Имя Гиппоной я получил в Эфире, став приемным сыном Главка и Эвримеды.
— Чего же ты хочешь, Гиппоной по прозвищу Беллерофонт? Приюта? Службы? Награды? Проси без стеснения. Твое молчание правдивей, чем речь. Это заслуживает вознаграждения. Кроме того, человек, подобный тебе, полезен царям.
— Очищения, господин.
— Очищения? Какая же скверна лежит на тебе?! Убить наемного убийцу — в том нет греха.
— Я убил родного брата. В Аргос я пришел за очищением. К сожалению, ванакт Мегапент не успел провести обряд.
И я беспомощно добавил:
— Он обещал, господин. Клянусь, он обещал!
— Говори, — велел Иобат. — И постарайся обойтись без лжи.
Это далось мне легко.
— Он говорит правду? — царь перевел взгляд на телохранителя. — Я спрашиваю про Аргос. Он и впрямь явился туда убийцей брата? За очищением?
Гигант кивнул. И снял шлем. По лицу телохранителя, суровому лицу воина, текли слезы. Глотка издавала звуки отчаяния, больше похожие на вой крупного пса, чем на речь человека. Смотреть на царя гигант боялся. Вместо этого он смотрел на чашу с водой и остатки лепешки.
— Смерть Мегапента. Моя дочь велела тебе что-то передать?
Колени гиганта задрожали. Не отрывая глаз от чаши, он совершил чудовищное усилие и сделал шаг вперед. Когда телохранитель поравнялся с царем, он, шумно выдохнув, протиснул ладонь под нагрудник и достал свинцовую табличку, испещренную неизвестными мне письменами.
— Послание? — царь вздернул бровь. — От дочери?
Гигант снова кивнул.
— Дай сюда.
Все молчали, пока Иобат знакомился с посланием. Завершив чтение, царь поднял взгляд на меня. Я готов был поверить, что он видит меня впервые. То, что он видел, ему не нравилось.
— Возвращайтесь во дворец, — приказал он. — Ждите там, я не задержусь здесь надолго. Мое бдение закончено. Не так, как хотелось бы, но судьба не спрашивает нас о наших желаниях.
Со стороны тропы послышался гомон. Нас догнала свита.
3Аполлоновы Столбы и Чаша Артемиды
— Сюда, — указала рукой Филоноя.
Дорога, ведущая прочь от скального некрополя, впереди раздваивалась, неприятно напоминая змеиный язык. Мы приехали по правой стороне, но сейчас Филоноя выбрала левую.
— Хочу тебе кое-что показать.
— Мы ехали другим путем.
— А ты всегда ездишь одними и теми же путями? Других и видеть не желаешь?
Каллироя. Как есть Каллироя! Я мог бы поклясться: дочь Океана, которую я знал, на месте царевны ответила бы так же.
— В последнее время у меня было слишком много новых путей. Если честно, я не в восторге.
— Но ведь их выбирала не я? Уверена, этот тебя не разочарует.
Она рассмеялась:
— Не беспокойся, герой. Я не собираюсь тебя похищать! Эта дорога тоже приведет во дворец. Они все туда ведут.
Мои губы мимо воли сложились в улыбку. Довольно глупую, надо сказать.
Тропа, выбранная царевной, шла под пологий уклон — не сравнить с кручей, на которую довелось карабкаться, идя во дворец. Свите не повезло: едва нагнав нас у гробниц, она снова отстала. Лишь телохранитель Сфенебеи топал следом в полусотне шагов позади. Передав царю послание старшей дочери, он превратился в живой символ исполненного долга, но и упускать нас из виду тоже не хотел. Выносливости ликийцу было не занимать — захотел бы, догнал.
Стены ущелья выросли исподволь, незаметно. Сперва по грудь коню, вскоре они стали по грудь всаднику. Поднялись выше, скрыли от взгляда все окружающее, кроме синей полосы неба над головой. Ноздреватые, грязно-желтые уступы, казалось, прямо на глазах крошатся под пальцами времени. Редкие пучки колючей травы торчали из узких, похожих на бойницы щелей. Заунывная песнь ветра неслась отовсюду. В груди родилось удивительное, неизвестное ранее чувство. Тоскливое, диковатое очарование чужой страны, как войско, вторгшееся к соседям, завоевывало мое сердце пядь за пядью.
— Ты раньше бывал в горах? — спросила Филоноя.
— Бывал. Но не в таких.
— Тогда смотри. Такого ты еще не видел.
Повинуясь ее словам, края ущелья плавно разошлись в стороны, словно руки, выпускающие нас из объятий. Взору открылся каменный лес — иначе и не назовешь. Огромные выветренные колонны толщиной в четыре-пять оргий[9] уходили в вышину. Сами боги воздвигли здесь подпорки в помощь титану Атланту — держать небесный свод. Серая поверхность колонн, местами темная, местами светлая, была испещрена блестящими вкраплениями слюды. Часть столбов соединялась вершинами, образуя хрупкие на вид арки; другие гордо стояли сами по себе. Даже ветер в этом храме свистел по-особому — выводил дикую необузданную мелодию.
— Впечатляет, да?
— Великие боги! Ты права, я никогда не видел ничего подобного.
— У нас это место зовут Столбами Аполлона.
— Почему Аполлона?
Я вспомнил барельефы на фронтоне дворца, сплошь посвященные подвигам Сребролукого.
— Он у нас зимует, — Филоноя тесней прижалась ко мне. — Ты не знал?
— В этом месте?
— Нет, что ты! В Ксанфосе, это город в долине Ксанфа. Город основал Патар, сын Аполлона и речной нимфы Ликии. Вот Аполлон и прилетает погостить. Патар давно умер, но у нас зимой теплее, чем в ваших краях. У Аполлона даже прозвище есть — Ликий.
— Ну да, Волчий.
— Не просто Волчий. В честь нашей Ликии!
В честь нимфы? В честь страны? Я не стал уточнять. Спросил вместо этого:
— Ты его видела?
— Аполлона? Нет, конечно. Кто их видел-то, богов?
Кое-кто видел, подумал я.
— А Химера? — поинтересовался я вместо похвальбы.
— А что Химера?
— На Аполлона не нападает?
— Вроде, нет. А должна?
— Не знаю…
Вероятно, отметил я, Химера не гадит там, где живет. А может, все это чепуха — местные рассказы о зимовке Аполлона. Но тему лучше было не развивать: усомнишься в правдивости легенд — Филоноя обидится. Хочу ли я ее обижать? Ни капельки не хочу!
Меж величественными столбами-исполинами вились многочисленные проходы. Они терялись в глубине колоннады, уходившей вдаль не на одну стадию.
— Экая чаща! Недолго и заблудиться.
Филоноя насмешливо фыркнула:
— Агиэй[10] — покровитель путников. Чти его как следует, и он не даст тебе заплутать.
Я ощутил нечто похожее на ревность. Неужели я ревную одного Олимпийца к другому?!
— Я чту Аполлона. Но покровителем путников я всегда считал Гермия-Трикефала[11].
А еще он мой покровитель! Этого я вслух не сказал.
— Это у вас Гермий — покровитель путников. А у нас — Аполлон. Подбодри коня, он совсем заснул. Сейчас возьми правее…
Когда мы двинулись вперед, я оглянулся. Ликиец топал следом. Чтил он Аполлона или нет, но от нас не отставал. Ну и ладно. Мне-то какое дело?
Вскоре я убедился, что мы едем по натоптанной тропе, петлявшей меж колоннами. Оказывается, здесь легко отыскать путь, даже не взывая к богам и не имея провожатого. Каменный лес закончился внезапно: вот мы огибаем очередную колонну — и вот уже перед нами ущелье, такое же, как оставшееся позади.
Такое же, да не такое. Слева был тупик. Направо вела дорога, зажатая меж отвесных стен. Она полого уходила вверх.
— Поезжай прямо, — велела Филоноя. — Хочу еще кое-что тебе показать.
— Нам надо во дворец. Твой отец сказал…
— Успеется. Тут недалеко.
Шум воды я услыхал через несколько шагов. Наверное, я и раньше его слышал, просто не обратил внимания. Скалы раздались, раскрылись крутобокой чашей. В ее нутро, скача по уступам и разбиваясь на мириады хрустальных брызг, падал нескончаемый поток воды. Собирался в круглое озерцо; весело журча, утекал из него в узкую расщелину. По краям озерца разрослись кудрявые кусты: оправа из буйной зелени, равнодушной к смене сезонов года, радовала глаз.
По обе стороны от ведущего к чаше прохода громоздились утесы-останцы — гордые стражи, охраняющие покой уединенного места. Даже Агрий замер, не решаясь подойти, словно и коня заворожила эта красота.
— Такое боги создают для себя, — прошептал я. — Не для людей.
— Ну почему же?
Филоноя с легкостью выскользнула из кольца моих рук, спрыгнула на землю.
— Если не осквернять здешнюю прелесть неподобающим поведением, богиня не будет разгневана приходом гостей.
— Богиня? Водопад не принадлежит Аполлону?
— Мы чтим не только Аполлона, — Филоноя обернулась на ходу. — Это владения его сестры, Чаша Артемиды.
Когда я вспоминал об Артемиде в последний раз? Давным-давно, пятясь от разъяренной львицы, я молил богиню о спасении. Обещал любую жертву, какую она сама выберет, если останусь жив. И что же? Я остался жив, а жертву так и не принес. Что с того, что Охотница не послала мне знамения, не намекнула, какая жертва ей угодна? Я обещал. Я не сдержал слово.
Я слишком много обещаю.
— Здесь лучшая вода во всей Ликии! — рассмеялась Филоноя. — Твоему коню понравится.
Царевна присела на корточки. Зачерпнула горсть воды, с удовольствием выпила. Я спешился, мы с Агрием подошли к озерцу. Зайдя по бабки в прозрачную, вкусную даже на вид воду, конь склонил голову и начал пить.
— Не хочешь попробовать? — Филоноя смотрела на меня с удивлением. — Капельку, а?
— Я осквернен убийством брата.
— И что с того? Пить дозволено всем.
— Я до сих пор не очищен. Вряд ли богине понравится, если я стану пить из ее чаши.
Я не сказал ничего нового. И все равно выдавить из себя эти слова было не легче, чем выпустить всю кровь из жил. Что, если они оттолкнут царевну от меня?
Девушка нахмурила брови. На лбу ее проступили три маленькие, но хорошо заметные складки. Филоноя встала, прошлась по берегу. Повернулась ко мне:
— Ты прав. Не стоит испытывать богиню. Вернемся сюда, когда отец тебя очистит. А пока…
Она стремительно присела:
— Что, если так?!
В меня полетел сверкающий веер брызг. Вспыхнул радугой в косых лучах солнца, клонящегося к закату. Огненная колесница Гелиоса в этот миг коснулась верхушки скалы, с которой стекал водопад. Вода плеснула мне в лицо, я заморгал, попятился, слизнул с губ попавшие на них капли: холодней снега, слаще меда. Смех Филонои был лучшим звуком в мире. Я хотел, чтобы она смеялась вечно, но смех замер, иссяк, прекратился. Его заглушил далекий вой.
Выли из ущелья, из лабиринта Столбов Аполлона.
Волки?
Вой повторился: ближе, чем показалось в первый раз. Нет, не волки. Выли ниже, басовитей, хрипя глоткой. Кажется, зверь был готов сорваться на лай. Скальное эхо дробило, возвращало надрывную песнь. Но я мог бы поклясться, что воет не один зверь.
Два? Больше?
Филоноя выпрямилась. С ладоней царевны стекала вода.
Вода из чаши Артемиды. Капли на моем лице. На губах. На языке. Я не просто осквернен убийством. Я не сдержал обещание, данное богине. О, боги умеют ждать! Охотнице чуждо прощение и милосердие. Время настало, решила Артемида. Являться в Эфиру, чтобы лично покарать клятвопреступника? Велика честь для лживого ничтожества! И вот глупец Беллерофонт сам пришел в ее владения, отдал себя во власть богини.
Кого она прислала на замену львице? У Охотницы хватает четвероногих слуг.
— Ты слышал?
Ответить я не успел. Вой взвился снова: близко, рядом! Должно быть, я сошел с ума. «Радость! — слышалось мне в этом вое. — Великая радость!»
Потом раздались крики. В них звучал ужас.
4Не приходи!
Крики. Лязг. Рычание.
Скрежет разрываемого металла.
Леденящий душу хруст. Отчаянный вопль. Торжествующий вой.
Топот ног.
Отставшая свита? Они-то за что страдают? Артемиде нужен я!
Храпя, Агрий взвивается на дыбы. Сейчас конь рванет в единственный проход, ведущий из Чаши, прямо в зубы гневным посланцам Охотницы. Мы в ловушке: другого выхода отсюда нет. В последний момент я успеваю поймать Агрия под уздцы. Налегая всем телом, тащу в сторону, под прикрытие утесов. У озерца стынет без движения статуя из пентеликонского мрамора: Филоноя. Ужас сковал царевну по рукам и ногам, выбелил лицо. Сейчас девушка копия своей старшей сестры Сфенебеи.
— Филоноя!
Вздрагивает, моргает.
— Сюда! Скорее! Прячься!
Как ни странно, она слушается. В три поспешных шага оказывается рядом, прижимается к шершавому камню.
— Что это?!
В расширенных глазах плещется страх.
— Это за мной.
— За тобой?!
Объяснять? Нет времени. Я судорожно оглядываюсь. Стены Чаши отвесные, гладкие. Даже мне не взобраться. Что уж говорить о девушке, взращенной в роскоши?
— Оставайся здесь, что бы ни случилось. Вот, держи, — не иначе как по наитию я сую ей в руку повод. Когда руки заняты, когда есть дело, за которое ты отвечаешь, страх хоть немного, да отступает. — Не высовывайся. Затаись. Держи коня. Не дай ему убежать.
И уже Агрию:
— Тихо, тихо… Все хорошо. Слушайся ее.
Конь рвется прочь. Филоноя с трудом удерживает его.
— Понял? — кричу я на Агрия. — Ты меня понял?
Он мотает головой. Раздувает ноздри.
— Не высовывайся, слышишь?
Глаза царевны полны слез.
Если Охотнице и ее зверям нужен я — у Филонои есть шанс уцелеть. К несчастью, свита оказалась на пути мстителей Артемиды. Охотница не любит мужчин, зато благоволит к девушкам. К непорочным девам. Таким, как она сама. Как Филоноя. Как…
Мысли путаются.
Они убьют меня и успокоятся. Уйдут. Филоноя останется жива. Жива, что бы ни случилось! Выдергиваю из тюка, притороченного к спине Агрия, оба дротика. На пращу и нож нет времени. Выхожу на открытое место. Закрываю собой девушку и коня.
И чуть было не мечу дротик, убив не того, кого надо. Так уже было с покойным Алкименом; так едва не повторяется в Чаше Артемиды.
Из прохода вываливается телохранитель Сфенебеи. Гигант отступает, хромает, припадая на левую ногу. На доспехе багровеют кровавые брызги, но кровь, кажется, не ликийца. Он отшвыривает бесполезный обломок копья — крепкое ясеневое древко топорщится измочаленной щепой, словно перекушенное. Выхватывает из ножен меч, оглядывается через плечо. Видит меня, застывшего с дротиком в каждой руке; кивает.
С одобрением? Не знаю.
На этом интерес ликийца ко мне заканчивается. Всем телом он разворачивается ко входу в Чашу, боком приваливается к каменному выступу, давая отдых пострадавшей ноге. Меч выставлен вперед, клинок отведен вправо: телохранитель готов рубить и колоть.
Новый вопль обрывается на самой высокой ноте.
Все повторяется: скрежет, хруст, рычание. Заунывное торжество, от которого хочется оглохнуть. Плещет красным, оторванная кисть руки летит по крутой дуге, шлепается о скалу рядом с ликийцем, падает к его ногам. Телохранитель даже не вздрагивает, в отличие от меня. Стоит, изготовясь к бою, всматривается во что-то, невидимое мне.
— Что там? — слышу я срывающийся шепот Филонои.
— Молчи! Не высовывайся!
В сумраке прохода что-то движется. Человек? Зверь?! Рука. Она безвольно волочится по земле. Миг, другой, и я наконец-то вижу его. Зевс-Защитник! Он величиной с быка. Весь в крови, кудлатая шерсть слиплась от этой крови, выпущенной из жил его жертв. Когти мощных лап скрежещут по камню. Они в ладонь длиной, эти когти.
Пес. Чудовище.
У пса две головы. Левая сжимает в пасти мертвеца, держит поперек туловища. Клыки, рождающие в памяти образ кривого ножа абанта, глубоко вошли в плоть несчастного. Так вот чья рука безвольно волочится по земле! Второй руки нет. Вместо нее на месте плеча — жутковатая каша с белыми обломками костей.
Пес хватает человека второй пастью, дергает головами в разные стороны. Кожа на собачьих шеях и вокруг них висит свободно. Когда пес с утробным рыком разрывает тело пополам, складки кожи болтаются, как стираное белье на ветру. Останки жертвы шмякаются оземь. Чудовище разевает обе пасти; на землю, пенясь и пузырясь, капает слюна, окрашенная кровью. Победительный вой исторгается из глоток. Мечется по Чаше, дробится, эхом отражается от стен.
Заношу дротик для броска.
Никаких шансов. Я знаю.
Меня опережает ликиец. С неожиданной для хромого быстротой он выходит из своего убежища и всаживает меч в правую пасть. Подвиг гиганта не дает мне метнуть дротик: цель перекрыта.
Или все-таки? Пес выше ликийца…
В последний момент двуглавый хищник изворачивается. Меч вонзается ему не в пасть, а в плечо. Выдернуть оружие и ударить снова телохранитель не успевает. Огромная туша с проворством хорька крутится на месте — и гладкий, гибкий, совсем не собачий хвост живым копьем бьет ликийца в шею ниже шлема, над краем латного нагрудника.
Змея?!
Ее зубы глубоко вонзаются в уязвимую человеческую плоть, впрыскивают яд. Ужалив, змея тут же отдергивает узкую, блеснувшую металлом головку, похожую на наконечник моего дротика. Ликиец шатается, хватается за горло. Между пальцев брызжет багряный сок. Гигант все еще стоит, когда на нем смыкаются собачьи челюсти. Отвратительный влажный хруст. Голова в бронзовом шлеме катится по земле, подпрыгивает, замирает. Обезглавленное тело рушится с грохотом лавины.
Два языка облизывают четыре пары клыков.
Покрепче упираюсь ногами в каменистую почву. Выставляю оба дротика перед собой. Когда чудовище на меня бросится, может быть, оно напорется на них. Дротики — не копья, напора не выдержат. Если повезет, попаду в глаз. Прости, Филоноя, это все, что я могу сделать. Больше чем ничего; меньше чем спасение. Остается надеяться, что первым чудовище прикончит Агрия. И что? Начнет есть коня, оставит царевну в покое?
Вот уж надежда, так надежда!
Пес не прыгает, как я ожидал. По-щенячьи заскулив, он припадает брюхом к земле, виляет змеей, пускает лужу остро пахнущей мочи. Что это над ним? Что полыхает в вышине?
Радуга?! Хрисаор?!
— Нет, не надо! Не вмешивайся! Не приходи!
Крик выжигает, обугливает мою глотку:
— Ты растопчешь все вокруг! Филоноя не выживет!..
Огненный лук падает, заключает меня в себя. Отрывает от земли. Швыряет ввысь.
— Нет!
Пытаюсь вырваться из радужного кокона, упасть обратно в Чашу Артемиды.
— Не надо!
Огонь. Семь цветов пламени. С огнем не совладать.
СтасимСобака бывает кусачей
— Ах ты мой маленький! Ах ты мой сладенький…
Со стороны это выглядело ожившим кошмаром. Три собачьих головы, чьи размеры были живой насмешкой над головой речного коня[12], нависли над хрупкой женщиной в темных, богато расшитых одеждах. Из разинутых пастей текла обильная слюна, копилась на земле вязкими лужицами. Блестели устрашающие клыки, способные рвать камень, словно мясо. Шесть желтых глаз горели кострами, рассеивая багровую мглу, царившую вокруг. Три языка вывалились наружу влажными одеялами. Каждый пытался облизать женщину от пяток до макушки, но женщина ловко уворачивалась.
Чтобы назвать чудовище маленьким, надо было обладать незаурядным воображением. О сладеньком и речи не шло.
— Слюнявый какой! Убери морды, ты меня утопишь…
Жалобно скуля, пес отполз назад. Завилял хвостом, вернее, черной гадюкой, которая заменяла ему хвост. Псу хотелось вперед, назад псу не хотелось. Невыносимое страдание отразилось в его взгляде — взглядах, если быть точным. Могучие бока ходили ходуном. Шерсть каштанового цвета с подпалинами, жесткая как кабанья щетина, перемежалась с участками бронзовой чешуи. Спину пса украшал острый гребень — то ли колтуны слипшейся шерсти, то ли роговые пластины.
— А кто у нас хороший мальчик?
У пса не было сомнений на сей счет.
— А кто у нас сейчас будет кушать?
Я, взмолился пес. Я буду кушать!
— А кто должен попросить? Служи!
Пес сел на монументальную задницу. Поставил торчком три пары ушей. Просительно задрал вверх передние лапы. Замолотил ими по воздуху, клянча подачку.
— Хочешь лепешечку, а? Медовую?
Хочу, взвыл несчастный.
— Заслужил. Лови!
Взяв из плетеной корзины лепешку, больше похожую на пиршественное блюдо, выпеченное из теста, женщина швырнула лакомство псу. Это потребовало от кормилицы сноровки площадного акробата и силы дискобола. Лязгнув зубами, центральная голова пса поймала лепешку на лету. Миг, и еда исчезла в пасти без остатка.
— Молодец! Лови!
Вторая лепешка досталась левой пасти.
— Лови!
Третья лепешка тоже досталась левой пасти.
— Нет, так не пойдет. Еще раз сунешься, будешь голодать. Понял?
Не понял, гавкнула левая пасть. В смысле, не поняла. Центральная голова аккуратно прихватила голову-ослушницу за загривок, сжала клыки, потрясла. Поняла, согласилась левая. И не шевельнулась, когда последняя лепешка — самая сладкая, самая вкусная! — досталась этой мерзавке, правой голове.
— Все, — женщина продемонстрировала псу пустую корзину. Кормилица не зря взяла запасную лепешку, памятуя о конфликте голов. — Больше ничего нет.
Корзина, предположил пес.
— Обойдешься. Скоро будет каша с мясом. Иди на берег, Харон уже везет твою миску.
Пес вздохнул. Харону он не доверял. Когда старый лодочник вез в царство мертвых очередную партию теней, он довозил их в целости и сохранности, не потеряв ни одной. Но миска с кашей неизменно добиралась до пса, утратив добрую треть содержимого. Лодочник утверждал, что так и было. Лучше бы Харон молчал — когда он оправдывался, от него несло вареным ячменем и мясом, слегка обжаренным на углях.
— Радуйся, сестричка, — сказали за спиной женщины. — Забавляешься?
Пес зарычал.
— Не любит он меня, — пожаловался Гермий, выступая из багровой мглы. Змеи жезла нервно шипели, стреляли язычками в сторону трехголовой собаки. — Каждый день мимо него шастаю: туда-сюда, туда-сюда. Тружусь, вожу, все ноги сбил. А он рычит. Хорошо хоть, не бросается.
— Почему ты не зовешь меня тетушкой? — спросила женщина.
Гермий удивленно воздел руки:
— О, Персефона! Тетушка ты мне по мужу, моему дядюшке Аиду. А сестра ты мне даже два раза — сводная по нашему общему отцу Зевсу и двоюродная по твоей матери, благой Деметре, вышедшей с Зевсом из одной утробы. Оставим Зевса в покое, ограничимся Деметрой. Мне всегда казалось, что тебе приятней считать родство по прекрасной и благородной женской линии, нежели по мужской, отвратительной и похотливой. Особенно после того как дядюшка Аид похитил тебя без спросу. Я не прав? Только скажи, и я стану звать тебя хоть бабушкой!
— Ты болтун, — рассмеялась Персефона. — Замолчи, я не хочу быть твоей бабушкой!
И я не хочу, гавкнул пес. Я хочу лепешку.
— Мне всегда было интересно, — Гермий присел на камень, — как этот ненасытный обжора прижился у нас, в Аиде. Я помню времена, когда мы не держали собак. А потом раз, и нате — домашний скот.
— Скот? — удивилась Персефона. — Домашний?!
— Не обращай внимания. Кое-кто зовет таких, как твой любимец, домашним скотом. Кербер, сын Тифона и Ехидны? Брат Гидры, Химеры и бог знает кого еще? Нет, бог не знает. Тифон с Ехидной наплодили уйму детей, всех и не упомнишь. Ты не заметила, когда собачка прибилась к преисподней?
Персефона пожала плечами:
— После второй битвы.
— Это какой же второй?
— После победы Зевса над Тифоном. Мелкие Тифониды тогда чуть не померли со страху. Разбежались кто куда, попрятались. Химера — в ликийские пещеры, Гидра — в Лернейские болота. Этот, — она кивнула на пса, — нырнул в Аид.
— Где? — заинтересовался Гермий. — В какой вход?
— Понятия не имею. Думаю, тоже где-то в Ликии. А может, в Лерне, где Гидра. Собакам болота не по нраву. Я нашла его уже здесь, в излучине Коцита. Забился в расщелину, скулил. Я сперва и внимания не обратила. Коцит — река плача, там все скулят.
— И что?
— Ничего особенного. Их двое было, собак. Тот, что поменьше, удрал. Я его больше не видела, должно быть, наверх выскочил. А этот метаться начал. У меня с собой лепешка была, медовая. Иди, говорю, сюда. Не бойся. Мамочка тебе погладит, покормит. Он и подошел. Рычал, как на тебя, но шел. Лепешку слопал. Я на колесницу, еду обратно, а он за мной тащится. Слюни пускает: люблю, мол, без памяти. Твой дядя велел к делу приставить. Нечего, говорит, свой хлеб зря есть. Вот, охраняет…
— Наружу не просится?
— И носа не кажет. Носов, то есть. Натерпелся, бедолага…
Царство мертвых незачем было охранять от грабителей или врагов, рискнувших на вторжение. Кто по своей воле сунется из мира живых в преисподнюю? Но особо шустрые тени, кто сохранил память, не захотев хлебнуть из Леты, или обрел воспоминания благодаря жертвенной крови, вечно норовили пробраться к выходам из Аида, вернуться к детям, внукам, друзьям. То, что дети и внуки вряд ли обрадуются явлению беспокойных призраков, теней не смущало. Единственное, что их останавливало, это рык Кербера. Заслышав его, тени мигом поворачивали обратно.
Как об этом прознали живые, неизвестно, но покойникам в руку стали класть кусок медовой лепешки — задобрить бдительного стража. Возвращению мертвецов это не помогало: Кербер подношения принимал, но службу нес исправно.
— Второй, — напомнил Гермий. — Тот, что поменьше. Тоже трехголовый?
— Двух.
— От рождения? Или откусили?
— Откуда я знаю?! — рассердилась Персефона. — Говорю же, удрал.
— Орф, сестричка. Клянусь сандалиями, это Орф. Родной брат твоего проглота. Он сейчас тоже в Ликии обретается, как и Химера. А может, уже и не в Ликии.
Гермий зажмурился, замолчал, что-то вспоминая, взвешивая, обдумывая. В тишине слышалось лишь сопение пса да гул далекой реки, похожий на стон бесчисленной толпы. Полагая, что разговор окончен, Персефона отошла к своей колеснице, запряженной четверкой вороных. Ноги коней вместо копыт заканчивались кошачьими лапами, более удобными на подземных тропах: сыпучих, узких, извилистых. Впрочем, если было нужно, лапы без труда костенели и приобретали форму копыт.
На этой колеснице Аид похитил свою будущую жену, а потом сделал из упряжки свадебный подарок.
— Одни подкармливают бродячих собак, — хрипло произнес Гермий, ни к кому конкретно не обращаясь. — Другие — птиц. Третьи — Лернейскую Гидру. Четвертые — Кербера. Всякому охота позаботиться о детях Тифона и Ехидны. Чудовища — это те, кто для нас опасен. Те, кто нам полезен, не чудовища.
Уже взойдя на колесницу, Персефона обернулась:
— Кто же они?
— Союзники. Или домашний скот.
— Сам придумал?
— Куда уж мне! Умные люди научили.
Криво усмехнувшись, Лукавый поправился:
— Умные боги.
Когда Персефона уехала, а пес убежал, Гермий еще долго сидел на камне. Вертел в пальцах жезл, играл со змеями.
— Пегас, — пробормотал он, прежде чем исчезнуть. — Афина не с того начала. Охота? Погоня? Насилие?! Ей следовало начать с пучка травы и куска соли. А сейчас уже поздно.
Он сорвал асфодел, растущий у ног. Сунул цветок за ухо и растворился во мгле.