Меня раздирали противоречивые эмоции, когда я свернула в знакомую аллею, ведущую к Лэнгли-Холлу. За городом вовсю хозяйничала весна. Цветущие примулы усеивали обочины. Первые колокольчики несмело проглядывали в подлеске. Конские каштаны, растущие по обеим сторонам дороги, похвалялись первой ярко-зеленой листвой. Я поняла, что невольно обшариваю ветки взглядом в поисках лаковых коричневых плодов, которым еще только предстоит появиться в этом году. Когда я была маленькой девочкой, деревенские мальчишки приходили сюда с палками, чтобы насшибать самых больших и крепких каштанов, таящихся в колючей зеленой кожуре. Потом шалопаи нанизывали плоды на веревочку и высушивали их, чтобы драться этим импровизированным оружием. Я помогала им отыскивать каштаны, но участвовать в битвах мне не разрешали. Отец моего общения с деревенскими детьми не одобрял, хотя жили мы, разумеется, не намного лучше их.
Черный дрозд запел над моей головой, и, если мне не показалось, издалека, из леса, ему ответила кукушка. Вспомнилось, как мы всегда старались услышать первое весеннее кукование. Кажется, про это даже в песенке пелось: «В апреле я начну считать…»
Над миром царила полнейшая тишина, и щебетание птичек едва нарушало ее. Я ощущала, как эхо моих шагов отражается от высокой стены, вдоль которой тянулась аллея. На мгновение мне показалось, что я — единственный человек в этой вселенной, — поразительное чувство после бесконечного шума и суеты Лондона. Неожиданно для себя я осознала, что точно не помню, сколько времени прошло с тех пор, как я последний раз была дома. Год? Больше года? Даже на Рождество я не приехала, потому что отец дал понять, что не желает видеть Адриана, которого не одобрял. А я была слишком упряма, чтобы ехать одной.
Конечно, Адриан сам по себе у отца нареканий не вызвал. Кто мог придраться к блестящему выпускнику юридического факультета Университетского колледжа Лондона, тому самому, который был принят в качестве ученика в одну из самых выдающихся палат в Темпле[1] и находился на пол пути к тому, чтобы стать полноправным барристером[2]? Отец был недоволен тем, что я жила с Адрианом. Человек старой закваски, он был приучен неукоснительно соблюдать правила. И ни за что не стал бы жить с женщиной, не скрепив отношения узами брака. Он ожидал, что в подобных обстоятельствах люди и сексом займутся только в первую брачную ночь. Именно так и жил этот достойный сын сквайров Лэнгли-Холла, подавая пример высокой нравственности крестьянам вокруг себя. Он выглядел причудливым анахронизмом во времена, когда мир наслаждался бесконечной вакханалией свободы слова, свободы одежды и свободы в любви.
— Вот ведь чушь, — произнесла я вслух, не будучи уверенной в том, кого я имею в виду — себя или отца.
Сама-то я наделала изрядных глупостей, а послушалась бы отцовских назиданий, так не оказалась бы в таком плачевном положении, как сейчас. Жаль, что он умер и так и не успел сказать: «А я тебя предупреждал». Это доставило бы ему немало удовольствия. Пара голубей взлетела из травы передо мной, их крылья издали звук, похожий на хлопанье развешенного на ветру белья, спугнувший мои мысли. До меня донеслись и другие звуки: ворчание трактора, работающего на дальнем поле, гудение пчел в кронах цветущих яблонь по другую сторону аллеи, ритмичное щелканье газонокосилки. Это были звуки моего далекого детства, и от них веяло безопасностью и надеждой.
Для апреля было необычно тепло и солнечно, и я пожалела, что надела добротное зимнее пальто. Это была единственная вещь черного цвета в моем гардеробе, а мне показалось весьма уместным появиться в своем родовом гнезде одетой во что-то траурное. Я вытерла испарину со лба. Надо было ехать от станции на такси. А ведь в старые добрые времена две мили вовсе не казались мне утомительной прогулкой. До одиннадцати лет я ходила из дома пешком в сельскую школу, а это на добрую милю дальше. Я вспомнила, как приезжала домой на каникулы из колледжа и спокойно справлялась с этим расстоянием даже с тяжелым чемоданом в руке. Видимо, я еще достаточно слаба. Оно и понятно: ведь если подумать, с момента моей выписки из больницы прошло совсем немного времени. Врачи сказали, что сломанные ребра срастутся. Но сколько времени будет заживать мое разбитое сердце — этого они не знали.
Высокая кирпичная стена, окружавшая поместье Лэнгли, свернула в рощу, и я невольно ускорилась, движимая воспоминаниями. Раньше, когда я возвращалась домой из школы, последние метры по двору я всегда пробегала. Вот и сейчас влететь бы вихрем на кухню, где моя мама обернулась бы от плиты, на которой готовила что-нибудь вкусное! Теплый запах выпечки окутал бы меня. Мама, в большом белом переднике, с раскрасневшимся лицом и перепачканная в муке, расставила бы руки и приняла меня в свои крепкие объятия.
«Как дела в школе? — спросила бы она. — Ты была хорошей девочкой и делала все, что велел учитель?»
«Я всегда хорошая девочка. И я всегда делаю то, что мне говорят, — ответила бы я, и в моем голосе прозвучала бы легкая нотка гордости. — И знаешь что? Я была единственной, кто смог сегодня поделить сложное число в столбик!»
«Это прекрасно!» — Она поцеловала бы меня в макушку, а потом мы обе обернулись бы навстречу моему отцу.
«Наша дочь была единственной, кто смог решить арифметическую задачу в школе сегодня», — гордо сказала бы мама.
«Ну, разумеется, — ответил бы он. — Это же деревенские дети».
И он прошел бы в гостиную, устроившись там с газетой. А мама взглянула бы на меня, и мы обменялись бы понимающими улыбками.
От воспоминаний о маме на глаза навернулись слезы. Столько лет прошло, но я все еще скучаю по ней. Если бы только она была жива, все пошло бы по-другому! Она бы знала, что делать и говорить. Она стала бы моим утешением. Я поспешно смахнула непрошеные слезы. Не позволю никому увидеть, как я плачу!
Я была погружена в эти воспоминания, когда стена внезапно закончилась, и я обнаружила, что стою у массивных кованых ворот, ведущих в Лэнгли-Холл. По другую их сторону тщательно выровненная дорога из гравия шла между ухоженными клумбами к дому. Полуденное солнце заставляло красный кирпич тюдоровского фасада мягко сиять, подмигивало бликами, запутавшись в оконных стеклах.
Ближняя часть здания — образчик тюдоровского стиля — была та самая собственность, которую сэр Эдвард Лэнгли получил от короля Генриха VIII за то, что помогал тому разорять и грабить монастыри. По правде говоря, здесь когда-то тоже был монастырь, пока мой предок не разрушил его, не выгнал монахов и не построил себе на этом месте новый прекрасный дом. Мне следовало догадаться, что расплата за подобные деяния, в конечном счете, настигнет нас.
Дом был намного больше, чем могло показаться отсюда. За последующие века Лэнгли пристроили к нему два прекрасных георгианских крыла, а в большой угловой башне и оранжерее в задней части поместья чувствовалось дыхание Викторианской эпохи. Я стояла неподвижно, глазея на Лэнгли-Холл, как турист, держась руками за кованую решетку ворот, словно я впервые увидела все это и была поражена красотой. Мое родовое гнездо. Дом семьи Лэнгли последние четыреста лет. И я даже не чувствовала никакой иронии в том, что сама лично никогда не жила в поместье, а только в тесной, темной и убогой сторожке привратника.
Вывеска на стене рядом с воротами гласила: «Школа для девочек в Лэнгли-Холл». Вместо того чтобы попытаться открыть створку ворот, я прошла через маленькую дверь в стене, и ноги сами понесли меня привычной дорогой. Я свернула вверх по узкой тропинке к домику и подергала ручку входной двери. Она была заперта. Даже не знаю, кого я ожидала там найти. Мой отец жил один после того, как я поступила в университет. А после смерти мамы (это случилось, когда мне было одиннадцать лет) мы с ним жили вдвоем.
Стоя у входной двери, я замечала облупившуюся краску, грязные стекла, крошечный газон, который нуждался в срочной стрижке, заброшенные клумбы, где виднелось лишь несколько нарциссов. Нет! Все неправильно! Я должна была отринуть свою глупую гордость и приехать к отцу. А вместо этого я оставила его умирать в одиночестве.
Я колебалась, не зная, что делать дальше. Школа в Лэнгли-Холле была закрыта на пасхальные каникулы, но там должен был кто-то оставаться, поскольку именно этот адрес был указан обратным в телеграмме, сообщившей, что отца обнаружили мертвым на территории школы. Я предположила, что ее послала директриса, мисс Ханивелл. В поместье она занимала несколько комнат, которые, по словам моего отца, были лучшими покоями в старые времена.
Я отвернулась от сторожки и заставила себя пройти по дороге, чтобы встретиться лицом к лицу со своим бывшим врагом, врагом в течение тех семи унизительных лет, что я провела в этой школе. После того как моего отца вынудили продать Лэнгли-Холл и тот был превращен в школу-пансионат для девочек, бывшему хозяину было позволено остаться в качестве преподавателя рисования и занять домик привратника. А когда умерла моя мать, мне предложили стипендию, чтобы я могла посещать школу как приходящая ученица. Учтивый жест, совершенный из милости. Отец был доволен, что я наконец начала общаться с правильными девушками и получала правильное образование. А вот я сама предпочла бы поступить в местную гимназию вместе с самыми умными ребятами из деревенской школы, но если мой отец что-то решил, спорить с ним было бесполезно.
И вот мне выдали бело-зеленую форму с полосатым шейным платком, панамой на лето, широкополой велюровой шляпой на зиму и пиджаком со школьным гербом — нашим старинным семейным гербом, принадлежавшим поместью с самой постройки, — и я окунулась в жизнь, которая стала для меня несчастьем.
Школу в Лэнгли-Холл нельзя было назвать идеальным образовательным учреждением. Здесь просто собирали дочерей людей высшего сословия и тех, кто мог заплатить за привилегию считаться высшим сословием, и готовили этих девушек к тому, чтобы удачно выйти замуж. Конечно, уже были шестидесятые, и никто не афишировал это напрямую. Просто от учениц ожидалось, что они приобретут полезные навыки, которые помогут им заполучить приличную работу — в рекламном бизнесе, в издательствах, на Би-би-си, возможно, в художественных галереях или в области дизайна одежды, — пока они не встретят правильного мужа с достаточной суммой денег.