Так что с самого начала я была чем-то вроде аномалии: мой отец обладал титулом, но он был учителем в школе. Я жила в сторожке и училась в школе, получая стипендию. И, что хуже всего, я была умной и бойкой. Я задавала вопросы преподавателям и требовала сложных задач на уроках математики. Некоторые из учителей любили меня и старались давать пищу моему живому уму. А те, кто был ленивым и глупым, считали гадкой и все портящей особой. Они отправляли меня к директрисе и заставляли под строгим надзором писать сто раз: «Я не должна перебивать своих учителей» или «Я не должна задавать вопросы своим учителям».
Похожее на череп лицо мисс Ханивелл с высокими скулами и вечно насмешливым выражением живо предстало передо мной. «Значит, вы полагаете, что знаете предмет лучше, чем мисс Сноуд, Джоанна?» или «Смею ли я вам напомнить, что вы находитесь здесь только по моей доброй воле и лишь потому, что ваш отец больше не может должным образом о вас заботиться?»
Последнее было чистой правдой. Мой отец в жизни ни разу не приготовил еду и не погладил рубашку. О нас обоих всегда заботилась моя мама и делала это прекрасно. Так что моя учеба в Лэнгли-Холле включала ужин с девочками и подготовку домашних заданий с ними же, а домой я уходила только на ночь. Я была благодарна хотя бы за эту маленькую милость. Необходимость делить со своими врагами еще и спальню стала бы для меня последней каплей.
Далеко не все девочки были настроены против меня. Я дружила с тихонями, такими же любительницами учебы, как я сама. Мы много читали, обменивались книгами и обсуждали прочитанное на прогулках в парке. Но существовала целая группа задававших тон девушек, которые всегда держались стайкой и вечно выискивали кого-нибудь послабее, чтобы задирать. Мне они постоянно давали понять, что я не принадлежу к их кругу.
«Извините, за этим столом нет места», — говорили они, когда я ходила с подносом в поисках столика, чтобы пообедать.
Мои спортивные туфли однажды загадочным образом исчезли. Волчья стая ухмылялась, когда меня наказали за потерю казенной обуви. В отличие от этих девиц я не брала частных уроков тенниса, и они высмеивали мои слабые попытки попасть по мячу. Они нарочито громко обсуждали, на каких горнолыжных курортах будут кататься зимой и когда же поедут — или не поедут — на виллы во Франции. Когда мы стали постарше, эти издевки все же прекратились, может, потому, что я никогда не позволяла девочкам думать, что они меня задевают, а может, из-за того, что их все больше и больше занимали мальчики и вечеринки. Так что теперь они громко рассказывали, на каких танцевальных вечеринках побывали и какие невероятные машины были подарены их мальчикам на восемнадцатилетие, на которых те могут заехать за девочками на танцы и подбить их умчаться в ночь.
Проблема заключалась в том, что все они были частью одной и той же социальной прослойки — где все связаны между собой родством или бизнесом. Я была для них одной из немногих чужаков. И мне приходилось терпеть это до самого конца шестого класса. Но мной двигали горячее желание учиться и амбициозные планы на жизнь. Я собиралась поступить в университет, стать юристом, добиться успеха, заработать много денег и выкупить Лэнгли-Холл. Я представляла себе, как беру отца за руку и веду его по дороге.
«Теперь это снова наше, — сказала бы я. — Дом снова принадлежит тебе, войди же в него как хозяин». А мисс Ханивелл я бы заявила: «Прошу прощения, но я хочу, чтобы вы убрались отсюда после окончания этого семестра». И улыбнулась бы.
Теперь мне остается улыбаться лишь своему наивному оптимизму. Мой отец мертв. Я — последняя из рода. Наша фамилия канет в Лету, и не будет никакого смысла возвращать Лэнгли-Холлу его былую славу.
Я глубоко вздохнула, поднялась по широкой лестнице к входной двери и нажала на кнопку звонка.
Глава 3ДЖОАННААпрель 1973 года
Я услышала отзвук колокола в фойе, и спустя достаточно продолжительное время дверь открылась и передо мной предстала мисс Ханивелл собственной персоной. Поскольку я ожидала увидеть носильщика или горничную, то невольно попятилась, когда узрела это лицо. Как всегда, оно представляло собой идеальную маску из слоев макияжа. Брови мисс Ханивелл были выщипаны и вытянуты в тонкие коричневые линии, а волосы, куда более седые, чем я помнила, идеально уложены. Но вот что меня удивило, так это ее наряд: брюки и рубашка с расстегнутым воротом. В годы моей учебы она постоянно носила сшитый на заказ костюм с золотой булавкой на лацкане — зимой и строгое льняное платье с ниткой жемчуга — летом.
Она тоже на миг показалась растерянной, но затем ее лицо расплылось в улыбке:
— Джоанна, дорогая моя! Я не ожидала увидеть тебя так скоро.
— Я выехала без промедления, как только узнала.
— Я была не уверена, что отправила телеграмму по нужному адресу. У твоего отца нашлось несколько твоих адресов, но мы решили, что именно адвокатская контора отыщет тебя в любом случае.
— Спасибо. Они позвонили мне сразу после получения телеграммы.
— Что ж, хорошо. Мне очень жаль, что пришлось сообщать тебе такую горестную весть. Входи. — Она отступила назад, чтобы я могла войти в отделанный черно-белым мрамором вестибюль. Внутри царила восхитительная прохлада.
Мисс Ханивелл заперла за мной входную дверь.
— Я уже должна быть в Италии, но у меня назначено несколько важных встреч с советом попечителей, и поэтому я застряла здесь, — сказала она, опережая меня, ее высокие каблуки постукивали по мраморному полу. — Но зато мы сможем насладиться прекрасными весенними деньками, да?
Она делала то, что всегда делают все англичане: как только возникает неловкость или излишние эмоции — обсуждай погоду. Самая безопасная тема.
— Ты собираешься поехать куда-нибудь в этом году? — спросила она.
— Пока у меня нет никаких планов, — ответила я, разумеется, даже не думая признаваться в своем нынешнем плачевном состоянии.
Мы подошли к двери ее кабинета. Я хорошо помнила, как когда-то стояла, уставившись на медную табличку у двери — «Мисс Ханивелл, директор» — и пытаясь отдышаться, прежде чем постучать и войти, чтобы услышать свой приговор. А теперь она просто открыла дверь и снова улыбнулась мне.
— Проходи, — сказала она. — Садись. Я сейчас узнаю, сможет ли Алиса принести нам чаю. Как видишь, здесь совсем пусто. Только символический штат. Все остальные на пасхальных каникулах. Это чистое везение, что я сама всегда обхожу территорию по утрам, иначе твоего отца могли не найти еще несколько дней.
Она подняла трубку стоящего на столе телефона и набрала номер. Я с нетерпением смотрела, как она барабанит по столу длинными красными ногтями, но наконец она произнесла:
— Алиса? Прекрасно, что вы все еще здесь. Ко мне приехала мисс Лэнгли, и мы хотели бы выпить чая. Да, в моем кабинете. Великолепно. — Она положила трубку и посмотрела на меня с такой улыбкой, как будто сделала что-то ужасно умное. — На чем мы остановились?
— Мой отец, — ответила я. — Вы упомянули, что нашли его.
— Так и было. Надо сказать, я была в шоке. Я гуляла с Берти, моим кокер-спаниелем, и он, убежав вперед, начал лаять. Ну, он мастер находить всякую гадость, мертвых птиц например, так что я крикнула ему, чтобы бросил найденное. Но когда я подошла ближе, то увидела, что это — человек, лежащий в траве лицом вниз. Я осторожно перевернула его, и это оказался твой отец. Мертвый и уже окоченевший. Поэтому я побежала обратно в дом и набрала 999. Служащие забрали его в морг, и я думаю, что там проведут вскрытие.
— Значит, вы не знаете, от чего он умер? — осторожно спросила я. — Он не был… ну, понимаете?… — Я не могла заставить себя произнести слово «убит».
Она ужаснулась:
— О нет! Ничего подобного, я уверена. На нем не было никаких следов насилия. Это совершенно точно смерть от естественных причин. Если бы он не был таким холодным и белым, можно было бы подумать, что он спит. Сердце, должно быть, прихватило. У него было слабое сердце?
— Я об этом ничего не слышала. Вы сами знаете, что мой отец был очень замкнутым человеком. Он никогда не обсуждал ничего, что имело хотя бы малейшее отношение к личным делам. И я вынуждена признаться, что какое-то время мы с ним даже не общались. Если бы у него и было слабое здоровье, он бы никогда никому не сказал.
— В последнее время я стала замечать, что он стал куда более необщителен, чем обычно, — сказала мисс Ханивелл. — Возможно, впал в депрессию. — Она сделала паузу. — Мне он всегда казался несчастным человеком. Он так и не оправился от потери своего статуса и имущества?
— А как вы полагаете? — спросила я, выйдя из себя от упоминания этих обстоятельств. — Как бы вы себя чувствовали, если бы вам пришлось жить в сторожке вашего бывшего поместья и смотреть, как школьницы бегают по комнатам, где вы выросли?
— Ему не нужно было здесь оставаться, — ответила она. — Он мог многого добиться. До войны он был талантливым художником. Очень многообещающим.
— Мой отец? Многообещающим художником?
— О да. — Она кивнула. — Кое-что из его трудов даже выставляется в Королевской академии. Но я сама никогда не видела ни одной его картины, кроме плакатов, которые он делал для школьных мероприятий, и декораций для наших пьес. Одаренный художник с прекрасным образованием, хотя, конечно, не выдающийся.
— Я понятия не имела, что он когда-то писал. Я знала, что он изучал живопись, но мне даже в голову не приходило, что он настоящий художник. Интересно, почему… — Я хотела спросить: «Интересно, почему он забросил свое увлечение?» — но сама ответила на свой вопрос, прежде чем произнести хотя бы слово: «Потому что его мир был разрушен».
— Не зря же считается, что художники — люди с характером, — сказала мисс Ханивелл. — Нервные. А он к тому же из знатной семьи. Слишком тесные родственные связи в кругу аристократии ведут к неуравновешенности.
— Вы хотите сказать, что он покончил с собой? — резким тоном спросила я. Злость на то, что она приписывала моему отцу психические проблемы, боролась у меня внутри с моим собственным чувством вины, которое угрожало захлестнуть меня.