Золушка
Сад на задворках.
Рыдать не стоит, что они
до слёз меня бранят, беда —
рыданья сами, но не брань.
Не стану плакать об их зле,
и злоба станет добротой,
как сдоба сладкой; если ж я
рыдать бы стала — туч темней
сгустилась б злоба, свет закрыв.
Нет, злобу плач так тяжелит,
что слёз не хватит для того,
чтоб ими злобу утолить.
Зло у меня отняло б жизнь,
оно — чудовище, оно
объело б до смерти меня.
Как мне приятен злобы яд,
ведь я не плачу, а смеюсь,
и только слёзы счастья знаю,
бездумного веселия.
В моей крови сидит каприз,
не ведающий о слезах.
Когда меня до слёз бранят,
во мне рыдает тайный смех,
к их злобе моя радость льнёт,
она не злится и на злость.
Слепая ярость стрелы шлёт
за мной — с них каплет злости яд, —
а я смеюсь. Моя душа
как солнце светит им в ответ.
И даже если тихий луч
их не коснётся — ослепит
их злое сердце миг любви.
К тому ж — я вечно занята,
нет времени рыдать, на смех же
найдётся время! Труд смешит.
Смеются руки от труда,
смеётся сердце от души,
и всяк смеётся им в ответ,
волей–неволей. Что ж, душа,
давай–ка высмеем наш плач.
Собирается уходить. Её сестры подходят к окну на верхнем этаже.
Эй, что стоишь, как столб среди
двора, под солнцем полдня? Что,
вообразила — от тебя
нет силы глаз отвесть, поди?
Долой, на кухню, слышишь? Марш!
Не забывай свой жалкий долг!
Иду, иду. Утишь свой гнев.
Застигла мысль меня врасплох,
когда на кухня шла я; вот,
я думала, какие вы
красивые, ты и сестра,
как гордо лик несёте свой,
я вам завидую. Прости,
и я послушно удалюсь.
Уходит.
Тупа — и ей бы всё мечтать!
Не слишком ли мы к ней добры?
Тайком высмеивает нас,
а схватишь за руку — плутовка
тотчас состроит мину скорби.
За хитрую нерасторопность
я плетью её накажу.
Пусть ткань работы обовьёт
её, как облако из сажи.
О красоте дам помечтать
ей, лицемерке, что сейчас
в безделии скучала. Ну,
пойду задам работы ей.
Закрывает окно.
Смена декораций.
Комната в королевском дворце.
Печаль, откуда ты пришла?
Быть может, собственный мой дух
меня покинул? Жизнь мою
какой виною тяготит?
Иль я постиг природы скорбь?
Скорбь сладкому веселью — враг;
я это знаю — я скорблю.
Коварный недуг, отчего
ты охватил мой мрачный дух?
Ни разум, ни сознание
того не в силах объяснить.
В молчании сношу недуг,
меня гнетущий. — Музыка?!
Чей сладкий голос слышу я?
Кто ты ни будь, мой поцелуй —
в ответ на песни ласку. В ней
мне мнится беспокойство. Скорбь
вдруг унеслась долой. Теперь
я слышу только этот звук;
я вижу только танец — он
влечёт всё тело за собой.
Неужто так танцует скорбь —
так поступь у неё легка?
Да пусть её — скорбь отлегла,
и мне, как прежде, хорошо.
Эй, шут!
Ну, шут, и вечно, вечно шут,
шут государства, шут Земли,
всё тот же старый добрый шут,
и есть, и был дурацкий шут,
как воплощение дурака,
в субботу шут, и вечерком
во вторник тоже, тоже шут,
во всём, себе, хозяину шут,
хозяину преданнейший шут.
Так вот, скажи мне — что есть скорбь?
Скорбь это шут; а кто ему
поклонится — тот дважды шут.
Вы тоже шут — свидетель в том
ваш кисло–сладко–горький лик.
Шутом вас ваша ж юность кличет,
и шут вас — тьфу! — шутом зовёт.
И для скорбей причины нет?
Вы сами им причина, в вас,
как в почве, прорастает скорбь,
вы — скорби колыбель, на вас,
словно на ложе, скорбь лежит.
И кроме вас — причины нет.
Так как же скорби мне бежать,
коль скоро я её бокал,
и это значит, сам я скорбь?
Неужто должен шут решать?
Не возносите дурака
до вашей умудрённости.
Решайте сами — не к лицу
вам с вашим разумом шутить.
Я разум плетью исхлестал,
как ни один ленивый пёс
того не видывал. Но он
как будто умер и хвостом
не шевельнёт.
Так значит, мы,
мне кажется, сменяем платье:
вы будьте шут, и как шута
я за ухо вас потащу.
Себя зовите дураком
и бейте в лоб себе — но вас
мой разум шуткам подчинит
и засмеёт вас. Как? Идёт?
Устали быть высочеством?
Со скорбью мантию б отдал.
Однако, шутовской колпак
взамен я не хочу — уж пусть
груз скорби дальше повлеку.
Езжайте на охоту. Конь,
призывный зов рожков и то,
что промысел вам принесёт —
убейте дичь, которую
вы скорбью кличете.
Ну что ж,
я следую твоим словам
не меньше, чем отец советам
советника — в тех случаях,
когда отца подводит мудрость.
Ступай за мной. Я ухожу
со сцены — настоящий принц
из пьесы древних классиков.
И ты сегодня, милый шут, —
шут в высочайшем смысле слова.
Уходит.
Да, чёрт возьми, охотно верю,
шута все держат за шута.
Не весть какая похвала.
Однако, всё ж она мне льстит.
К шуту был благосклонен принц
из–за нужды не быть шутом.
Я, пусть не принц, но господин
в буквальном смысле слова — я
хозяин остроумия.
Господство моих острых слов
роняет принца–господина
с той высоты, куда его
моё же слово вознесло.
Принц без шута — не шутка ли,
случайно сбитая с пути.
Вот это выдумка шута,
воссевшая над своей сутью,
на суть взирая свысока:
вот принц в кармане у шута!
Но я на то ему и шут,
чтоб быть его дурацкой шуткой.
Пойдём–ка, шут, вслед за шутом.
Смена декораций.
Осыпь в лесу. Принц на коне.
В долину. Так, чтобы нестись,
как катится с горы ручей.
Стволы деревьев взглядом сбить,
и завращать весь небосвод,
в охоту превратить весь мир,
мир для меня лишь тесный парк
для игр в охоту, смысл которой
вне рамок правил той игры.
Как весел я, как смел, как мне
здесь хорошо. И как отвага
снимает груз с больной души —
как птичий скоростной полёт.
Я сам себе кажусь картинкой,
безжизненной — и всё ж живой,
спокойной — и всё ж возбуждённой,
со сладостью и горестью.
Беспечная охота — вот
картина чистой смелости,
я ей служу теперь всем сердцем,
и как сердечно ей служить!
Моё веселье — дивный лес,
мой зал для танцев, моё тело
в нём оживает. А стволы
деревьев как ковры и кресла
из лучшей комнаты дворца.
Я ими пышно окружён —
пышнее и во сне не снится,
и даже Живопись сама
нежней картины не напишет.
Мой день — мгновенье, он пронёсся
с такой воинственностью, что
утехой само время стало,
жаль, что так быстро истекло.
Смена декораций.
Большая комната с галереей. Лестница на галерею. Золушка, первая сестра.
Взгляни, как я тебе верна.
Смотри — тебе я всей душой
служить готова. И душа
распахнута, словно картонка,
а в ней — вниманье, как манто,
чтобы тебя согреть. И сердце
служить готово горячо.
Прошу, ударь меня от сердца,
пускай лишь на короткий миг,
пока сморгнут твои ресницы,
пока не высказан приказ.
Но для меня служить тебе
одна лишь радость слаще грёз.
Кухонная тупица, плеть
жаль обтирать об твои плечи.
А я лежу у твоих ног.
Дозволь мне руку целовать,
из милосердия меня
не бьющую без повода.
Взгляд твоих глаз как солнца луч.
И я цвету, словно Земля,
навстречу поцелуям солнца.
Любвеобильна — ах, не так,
я не способна на любовь —
лишь у сестры душа на то
способна и прекрасна, и
сестра красива и добра.
Какое счастье, что в ногах
сестры лежу, служить готова.