Три девушки, переодетые пажами, выходят на сцену.
Мне беспокойно в одеянии,
рядящем в юношу меня.
Меня щекочет, щиплет, колет
невыразимым чувством, и
целует тут и там всё тело.
Когда я натянула платье,
мне краска бросилась в лицо.
Когда теперь его ношу,
не знаю, как и повернуться.
Хотела б я так, как мальчишки —
хихикать, прыгать и скакать,
но не могу. Как будто грех
прильнул к моей невинной коже.
Я коченею оттого.
И всё же, даже за полцарства
я не отдам свой нежный страх
от чувства этого. Приятно,
но больно, страшно и смешно.
Земля и небо, будь они
положены вдруг друг на друга,
наполовину не были б
в том напряжении, в котором
находимся я и костюм.
Эй, сказки, принц зовёт, сюда!
Что вам, скажите, здесь угодно?
Украсить сцену, как мечта
и сказка нам предписывает.
Хотим украсить галерею
красивым, дорогим сукном.
Мы в воздухе духи разбрызжем,
заполним благовоньем зал.
Теперь зажжём ещё светильник,
и станет ночь светлей, чем день.
Чего–нибудь ещё желаешь?
Велишь созвать сюда народ,
на пире громко бить в ладоши?
О нет, ведь праздник не из тех,
которым есть нужда в народе
и в обрамлении толпы.
Отпразднуем среди своих.
Пусть всё пройдёт возможно тише.
Зачем публично оглашать
то, до чего нет дела свету.
Без лишнего внимания
и без оглядки пусть сердца
наполнит праздник. А толпа
нам будет тягостной помехой,
жаждущей пышной суеты,
способной помешать лишь счастью.
Тиха моя святая радость,
так что одна лишь только мысль
о праздненстве меня смущает.
И для меня начался праздник
ещё задолго до того,
как вы зажгли вот эти свечи,
чтоб праздник ими осветить.
Пуглива радость до того,
что вся дрожит в стыде и счастье
невыразимой дрожью ужаса,
в сомнении своей удачи.
И эта дрожь — хозяйка пира.
Лишь ствол колонны этой дай
мне обернуть фатой венечной.
Да, сделайте мне одолжение, —
и прочь. Спасибо за ваш труд.
Воспитанным пажам пристало
уйти, когда в них нет нужды.
Пойдём. У принца в услужении
есть паж по имени мечта.
Пажи уходят.
Я делаю всё как во сне,
смиренно подчинившись власти,
мне чуждой. И перед глазами
моими — достояние
скорей игры, в которой я
в игру играю. Жду и жду,
но нет движения вперёд.
Быть может, я сошёл с ума,
и всё вокруг свихнулось с места,
должно быть, из–за волшебства.
Но, как уже сказал я прежде,
пусть буду связан, в руки взят.
Моя — пусть княжеская! — кровь
в подобных узах увязает
в приятности, довольстве. Так,
что хочется кричать так громко,
чтобы оглохла вся земля.
О, как прекрасны эти путы,
хотя обычно так мрачны
они. Я никогда доселе
так напряжён не был. Каков
исход постигнет чудо–сказку?
Конец чудесен будет, знать,
когда так трепетно меня
он заставляет ждать. Отец!
Порядком надоело. Сын,
пойдём домой.
Нет, здесь мой дом.
Каждый момент я ощущаю
как поцелуй, и щёки мне
ласкает времени теченье,
и аромат мне полнит грудь.
У времени вишу на шее,
и время ластится ко мне.
Нет, я отсюда не уйду.
А если я тебе велю?
Здесь твой приказ и власть бессильны.
Я связан словом, но другим.
Другая сила мне велит
твоих не слышать повелений.
Прости, отец, теперь во мне
проснулся молодой протест;
ты тоже был когда–то молод
и знаешь, что я говорю.
Я жду, когда проснётся жизнь.
Я тоже жду. Однако, это
ещё не значит, что прощу
тебе бессовестные речи.
Прощать так бесконечно сладко,
попробуйте всего лишь раз,
я думаю, наверняка,
меня простите вы.
Куда там!
Попробую забыть, что мне
так странно, чтобы сам умолк
ход ожиданья и вопрос
свой замысел укрыл. Я здесь
стою в таком любимом месте,
что грех бы мне не подождать.
Одна лишь мысль меня пугает:
куда пропала Золушка?
Что, если не придёт она,
забыв, куда принадлежит
её предрасположенность?
Пусть это маловероятно,
но всё же не исключено.
Возможность — это целый мир,
и мне почти непостижимо,
что происшедшее уже
было возможно; это мне
не представляется возможным.
И значит, то, чего понять
было нельзя, есть то, что раньше
было возможным. Что ж, пускай.
Пусть в толк я это не возьму,
возьму себя скорее в руки;
мужчина должен честь беречь.
Но сколько страха в этой чести,
и какова её цена?
Нет, лучше стану я рыдать
о том, что случай–шаловник
меня обходит стороной,
и стану думать, что другой
причины нет. Проказный случай.
Боюсь, пока я здесь сижу
в бездействии, что–то не так
могло в моём стать государстве.
Я попускаю беспорядок;
но близкий сказочный конец
дразнит меня и тянет; после
я стану вновь порядка бог.
Правленью тоже нужен сон,
отец закона иногда
тоже всего лишь человек.
Я б лучше вовсе не дышал,
чтоб лучше слышать шаг её.
Но поступь у неё легка
так, что само предчувствие
не замечает ничего,
когда она подходит ближе.
О, подойди она сейчас
к моей алкающей душе,
от напряжения рвущей жилы,
пытаясь близость ощутить!
С любовью рядом быть приятно,
но как груба бывает злость,
нагло ворвавшаяся в близость.
Вот если бы приятности
насильно пробирались в близость —
такой любви желал бы всяк.
Однако ж, так любовь себя
не проявляет. Молчалива
любовь и склонна забывать,
и громких звуков не выносит,
пронзительных, как фальшь сама.
Любовь богата, и слова
ей не нужны, чтоб о себе
напоминать: ужасно, страшно,
кошмарно далеко она
уйти бы не смогла отсюда.
Живое чувство говорит
об этом мне. Пусть в ожиданье
меня терпенье не покинет —
только об этом и молю.
Решил я ждать, и решено,
как если б так решил приказ.
Влюблённые ждут с наслажденьем;
мечтанье о возлюбленной
переворачивает время.
И что есть время как не брань
нетерпеливости, теперь
умолкшая? Но блеск я вижу?
Спускается с галереи вниз по лестнице.
Я ничего не понимаю.
Зачем я здесь совокупляюсь
с бездельем? Для совокупления
я слишком стар уже. Меня
разум клянёт, и пальцем тычет,
со смехом глядя на меня,
но разве этим здесь поможешь?
Я стар, и значит, в полном праве
быть дураком. Смирение
идёт одним путём с седыми
власами, рука об руку.
Смирюсь, что сын опекуном
моим себя вообразил.
Каприз хромает за старением,
как нам известно, и каприз
велит мне подчиниться юным
капризам. Я как будто сплю.
Моим серебряным сединам
подстать усталость, и уму
качающего головою старца
весьма подходит жажда сна.
Вот этот найденный предмет
в пример грядущей пышности
и обожания возьму.
Такая туфля тонкой ножке
должна принадлежать. Она
собою выражает сущность
приятности, как если бы
был у туфли и рот, и речь.
Такой изящный пустячок
не сёстрам–глыбам по ноге.
Им неоткуда взять изгиб
ступни для узости туфли.
Чья эта туфелька? Вопрос
этот тревожит и ему
непросто противостоять.
Возможно ль это? Туфелька
той девушки? Конечно, нет.
Я сам себя терзаю зря.
Откуда взять ей серебро
и золото и прочий блеск,