нь, и женский певучий голос, звучащий из ниоткуда. Негромкий волнующий зов на незнакомом языке. И о чем это она? М-да. Свалидор, вот тот все молчком, молчком…
«Надо будет спросить мать, не роняла ли она меня головкой на пол», — подумал поутру Данила. Умылся, позавтракал, попрощался с родней и с ревом отчалил на снегоходе. Причем без особого энтузиазма — погода за ночь переменилась, и конкретно к худшему. Небеса нахмурились, поднялся ветер, сверху летели белые дохлые мухи. Деревья стояли скучные, понурые, словно одетые в саван. Тоска.
Зато в учебно-тренировочном центре охранного предприятия «Скат» было весело. Слышались выстрелы из пистолетов, чмоканье втыкаемых ножей, мощные удары по манекенам, яростные молодецкие крики. Кныш, Небаба и Наговицын старались вовсю, дабы финита ля комедия была до боли запоминающейся. А тут еще и Бродов подключился, да не один, со Свалидором. Такое устроили напоследок, такое заварили веселье, что самому шихтыру стало тошно.
Потом был заключительный обед повышенной жирности, волнительные тирады, недолгие сборы и наконец команда «По машинам!».
— Ну так когда теперь ждать прикажете? — спросил уже на крыльце повеселевший Звонков, который совершенно справедливо полагал, что начальство с возу — завхозу легче.
— Недели через три у нас очередной заезд, дней через десять плановые сборы, а на эту пятницу напросились федералы, у них сломался пульт во «дворце забав»[33]. Да ты, Павел Юрьевич, не беспокойся, Семен позвонит тебе загодя, введет в курс дела. — Бродов усмехнулся, посмотрел на Небабу, мусолящего с важным видом потухшую беломорину. — Ну как, Семен Ильич, введешь?
— А як же. Что имеем, то и введем, — бородато пошутил тот, попрощался со Звонковым и полез в кабину «Урала», за рулем которого сидел Кныш. Несмотря на габариты и вес, он двигался легко, шустро, с проворством обезьяны. Да и вообще в нем было что-то от Кинг-Конга.
— Ну, счастливо оставаться, — поручкался Бродов с Павлом Юрьевичем и, взглядом командира оценив колонну, забрался в головной автомобиль, свой «хаммер-концепт». Конечно, это был не угловатый монстр-однофамилец, способный силой своих колес забраться на метровый поребрик. Но тоже ничего, очень даже. Веселого красного цвета, с надписью по левому борту: «Не зная броду, не суйся в воду», с целым табуном под капотом.
— Поехали, — скомандовал Бродов в рацию, включил пониженную передачу и плавно надавил на газ.
Следом за ним двинулся «Урал» с двадцатью семью живыми душами на борту, а замыкала колонну «Нива» Наговицына — неказистая, поносно-желтая, зато идущая по бездорожью ничуть не хуже франта «хаммера». К слову сказать, стоящего раз в двадцать поболее. Однако слов нет, рулить на нем было приятно, даже по зимнему проселку. Мягко урчал кондиционер, звучали несчитанные динамики, автоматика контролировала клиренс, режимы двигателя, состояние подвески и еще добрую тысячу всяческих параметров. Правда, не дай бог, если что-нибудь сломается. С «Нивой»-то оно попроще, весьма, хотя и громыхает в ней, как в гвардейском танке.
Между тем музыка по радио выдохлась, гнусно пробубнила реклама, и пошел выпуск последних новостей. В Иркутске, оказывается, стали меньше болеть гепатитом и больше вензаболеваниями. Депутатский корпус уточнял бюджет, а заодно планировал организовать рабочую группу по решению проблемы чистоты города. Библиотеки области стали в два раза лучше удовлетворять запросы своих читателей, а из города-побратима Иркутска Юджина, что в американском штате Орегон, пришла…
— Ну уж на фиг. — Бродов, не выдержав, взялся за пульт, выбрал наобум станцию и снова напоролся на новости, правда, зарубежные. Хотел было опять переключить, но передумал, внимательно стал слушать дальше. Сколько же, блин, дивного творилось на этом свете, Горацио шекспировскому и не снилось, — кто-то с боем взял в Египте пирамиду Хеопса. Успокоил охрану, забаррикадировался изнутри и собирался, если кто-то сунется, седьмое чудо света взорвать. То ли сионисты, то ли экстремисты, то ли террористы. Какая-либо достоверная информация отсутствует. Известно только, что стреляли из автоматов Калашникова.
«Господи, пирамида-то им зачем?» — удивился Бродов, покачал головой и вспомнил кое-какие подробности, касающиеся египетской диковины. Ну да, занимает площадь около пяти гектаров, весит больше шести миллионов тонн и являет собой математическую загадку. В соотношении ее размеров зашифрованы и число Пи, и золотое сечение, и расстояние до Солнца, и радиус Земли. И кому же только понадобилась она, эта махина с интеллектуальным уклоном. Да, странно, очень странно. Проселок между тем описал дугу, вытянулся из-за деревьев, повернул налево и закончился знаком: «Уступите дорогу». Слава труду — выбрались на трассу. Прибавили газу и покатили в колонне, однако не так быстро, как хотелось бы, поскольку стихия разыгралась не на шутку. Снег вдруг повалил стеной, ветер развел спирали вьюги, видимость сделалась скверной, все стало белым-бело. А белый — это цвет похоронных тапок, савана и медицинских халатов, так что лучше судьбу не искушать… В общем, когда добрались до Иркутска, был уже вечер, зимний, ненастный и угрюмый. Мутно светили фонари, улицы превратились в пустыни, машины оставляли извилистые, мгновенно заметаемые следы. Бр-р-р.
— Все, братцы, разбегаемся, — весело сказал Бродов в рацию. — Физкульт-привет, до завтра.
Вечер, холодный и хмурый, обещал ему массу приятного.
— Счастливо всем, — отозвался Кныш, впрочем, без особой экспрессии — ему нужно было ехать на вокзал, по пути завезти Небабу, а потом еще припарковать «Урал». Хорошо еще, база недалеко от дома.
— Удачи всем, — рявкнул Наговицын, сделал погромче музыку и не поехал — полетел по белому ковру. К молодой, надо полагать, ждущей его жене. Какая там стихия, какая там метель…
«Да, какой русский не любит быстрой езды, — глянул ему вслед Бродов и порулил вдумчиво, степенно, безо всякой суеты. — Однако тише едешь — дальше будешь. Особенно на зимней дороге».
За окнами джипа плыли городские, не радующие взор ландшафты, узенькие улицы, ископаемые дома, ветхие, покосившиеся заборы. Новостроек, впрочем, тоже хватало, как и протяженных, одетых в белое зеленых зон. Иркутск как бы состоял из лоскутков, новое в нем безуспешно пока еще боролось со старым.
«А еще говорят, что Париж — город контрастов, — с долей патриотизма подумал Бродов, глянул на часы и взялся за мобильник. — Как пить дать, еще горит на работе».
— Вы позвонили в агентство недвижимости «Консультант», — скучно отозвался женский дежурный голос. — Слушаю вас.
— Зою Викторовну пожалуйста, — попросил Данила. — Скажите, что Бродов беспокоит.
Сразу он почему-то вспомнил запах ее духов, резкий, будоражащий, нескрываемо сексуальный. Бьющий наповал. Запах опытной, искушенной женщины, знающей, что путь к сердцу мужчины лежит не через желудок — через обоняние.
— Алло, — послышался другой женский голос, только не скучный и усталый — звенящий от оптимизма. — Ты? Уже? Хорошо. Жду. Давай часов в десять. Ну, все.
В голосе звучали радость, нетерпение, ожидание и предвкушение. Своего, кровного, женского, заслуженного по праву.
«Ну, в десять так в десять. — Бродов отключился, вписался в поворот и осторожно объехал „жигуленка“, плотно присоседившегося к „Москвичу“. — Эко как вы, ребята». Путь его лежал на запад, через мост, на левый ангарский берег — в бывшее предместье Глазково. Когда-то это была глухомань, окраина, конкретная периферия — поди-ка ты форсируй могучую реку. Паромная переправа и понтонный мост резко изменили ход вещей, и уже к двадцатому столетию Глазково было популярным дачным местом. Разбивались парки, закладывались сады, открывались ресторации и увеселительные заведения. Сам его превосходительство градоначальник построил здесь дворец и страсть как обожал кататься по зимнему Иркуту. На саночках, шестиконно, при пылающих вдоль высокого берега бочках со смолой. В общем, бесилась с жиру местная буржуазия, давилась рябчиками и жевала ананасы, чем вызывала зависть и крайнее неудовольствие у, к слову сказать, не бедствовавшего местного пролетариата. Со всеми вытекающими революционными последствиями. И вот гром грянул, свершилось — экспроприаторов экспроприировали, добро их поделили, настало равенство и братство. Однако буржуазных палат на всех желающих не хватало, и в Глазково стали, как из-под земли, вырастать хибары пролетариев. Вместительные, барачного типа, где на тридцать восемь комнаток всего одна уборная. Во дворе. Так и простояли они и Гражданскую, и Отечественную, и простой социализм, и развитой — аж до самой перестройки. Ну а когда победила демократия и все вернулось на круги своя, новые русские буржуа опять положили глаз на Глазково. Скупали участки, сносили хибары, возводили — куда его превосходительству градоначальнику! — дворцы. И вот в эту-то обитель контрастов, богатства и нищеты и направлялся Бродов — выехал на набережную, зарулил на мост и неспешно покатился по огромному железобетонному монолиту[34]. Красавица Ангара внизу выглядела безобразно — льдины, промоины, пар над водой. Где уж дедушке Морозу тягаться с Иркутской ГЭС[35].
«Вот она, цивилизация, блин. — Бродов посмотрел на черные проталины, выругался про себя, горестно вздохнул. — Калечим природу, такую мать. Все вокруг себя калечим». Выключил неизвестно почему радио, пересек железнодорожные пути и, съехав в молчании с моста, принялся забирать вправо, на улицу акына Джамбула. Снег валил по-прежнему стеной, проезжая часть не радовала, спешить, делать резкие движения совершенно не хотелось.
«Это называется у них незначительные осадки», — вспомнил Бродов с едкостью прогноз метеорологов, непроизвольно фыркнул и вдруг заметил в снежной каше «Волгу», черную, «двадцать четвертую», скорбно завалившуюся набок. Рядом лежало колесо и стояла женщина в куртке-«аляске», вся ее фигура выражала безотрадность, траур и непротивление судьбе. Понятное дело — проколоться в такую-то погоду. Да еще на «Волге». Колеса у этой дурынды большие, тяжелые и крепятся не болтами, а гайками, что крайне неудобно. Менять их, тем более в непогоду, удовольствие еще то, никаких дамских сил не хватит. Грустное зрелище, навевающее тоску, ни один хоть мало-мальски уважающий себя мужик мимо бы точно не проехал.