— Гражданин начальник! Отряд находится на работе. В помещении пять человек…
Цыганов останавливает его пренебрежительным жестом. При нашем подходе металось втрое больше…
Комиссия начинает работу. Я вхожу в спальное помещение, заглядываю под кровати, отодвигаю тумбочки, следом за мною с отрешенным видом слоняется второй дневальный, которому и указываю на грязь, пыль…
— Все, пишу постановление на лишение тебя ларька! — сердито говорю ему. — В прошлый раз предупреждал. Опять грязь, мусор.
Дневальный обреченно кивает.
— Когда начальник отряда последний раз заходил? — интересуюсь я.
— Да, кажись, на той неделе… Я ему, гражданин капитан, в натуре, говорю, давай мел — потолок побелим, а он не завезет никак…
— Ты мне про побелку не заливай! — злюсь я. — Полы мыть лучше надо! А мела мешок тебе любой бригадир привезет…
— Да… на вахте зашмонают… — канючит дневальный и тут же срывается на какого-то зека:
— А ты чего, бычара, ну-ка бери тряпку и пидорась по новой полы. И под шконками пыль вытри!
Пока я проверяю санитарное состояние, Музыкантский, чему-то странно улыбаясь, изучает стенную газету отряда под названием «На свободу — досрочно». Проходя мимо, интересуюсь: газета старая, выпущена еще к празднику 8 Марта. Рядом с передовицей, переписанной, кажется, с отрывного календаря, старательно, ровными буквами выведен матерщинный стих…
В это время Цыганов громит каптерку. Оттуда доносятся треск отдираемой фанеры и причитания завхоза Гафарова. Гафаров — бывший старшина милиции, уволенный за какую-то провинность еще до осуждения. Поэтому он отбывает наказание не в спецзоне, а на общих основаниях.
— Вытряхивай к чертям! — кричит Цыганов, и я вижу, как завхоз, постанывая, вырывает из консервной банки цветок. Комнатные цветы в отрядах строго запрещены — в горшочки закапывают наркотики, деньги…
Я записываю замечания по санитарному состоянию в блокнот. Позже эти записи лягут в основание приказа начальника колонии, в котором я уже запланировал влепить выговор начальнику отряда.
Работа санитарной комиссии продолжается…
Кстати, санитарное состояние находилось под пристальным вниманием не только местной администрации, но и медицинского отдела областного УВД. Главный санитарный доктор управления Николай Попов частенько объезжал учреждения, непременно обследуя все злачные колонийские места. По итогам таких проверок составлялась справка на имя начальника УВД, который делал оргвыводы уже в отношении руководства колонии.
Как-то раз Попов побывал в отряде упомянутого мною завхоза Гафарова. Облазив каптерку, санитарный доктор не нашел особых нарушений и все допрашивал дневального, есть ли в отряде насекомые — вши, тараканы. Честно глядя в глаза проверяющего, «шнырь» с возмущением всплеснул руками:
— Откуда, гражданин начальник?!!
Завхоза в отряде не было. Когда мы с Поповым вернулись в санчасть, в процедурном кабинете нас ждал пригорюнившийся Гафаров.
— Завхоз третьего отряда! — отрапортовал он, вскакивая навстречу. На мой вопрос, что случилось, ответил, потупившись.
— Да вот, гражданин доктор, пока спал, мне «стасик» в ухо заполз. Вытащить бы…
«Стасиками» в зоне называли тараканов. Ехидно улыбаясь, Попов достал блокнот и сделал пометочку. После она перекочевала в акт обследования санитарного состояния колонии: «В ходе проверки жилых помещений отрядов выявлено наличие тараканов…»
— Которые обитают в ушах ваших завхозов… — устно пояснил Попов начальнику колонии…
Кроме основного производства, каждый осужденный был обязан отработать не менее двух часов в неделю на хозяйственных работах — уборке прилегающей к отряду территории, чистке картофеля в столовой, вывозе мусора. Надо ли говорить, что работы эти считались позорными и реально занимались ими одни и те же осужденные. Зекам, придерживающимся «понятий», такой вид деятельности был «западло», и направление на кухонный наряд заканчивалось для них штрафным изолятором.
Выручали «мужики», которых за пачку сигарет или «замутку» чая можно было послать вместо себя. Но если у отрядного или завхоза был зуб именно на этого «блатного», то подмениться не давалось и приходилось собираться в шизо. На отказе от хозработ можно было постоянно подлавливать рвущихся в «авторитеты» зеков и гноить в изоляторе, обрубая все надежды на условно-досрочное освобождение. Никакие меры воспитательного воздействия при этом, естественно, не помогали.
Помню, как-то раз в колонию с группой проверяющих из области приехал сотрудник отдела ПВР (политико-воспитательной работы) молодой капитан-очкарик из партнабора. Были в ту пору такие методы отбора кадров для органов внутренних дел — по комсомольским и партийным путевкам. Вчерашний инструктор какого-то райкома партии, облаченный в погоны, впервые оказавшись в зоне, закусил удила. Весь день он вгонял в холодный пот отрядников, большинство из которых в свое время закончили СПТУ, требуя с них отчета о педагогических приемах и планах работы с воспитуемым спецконтингентом. Вечером, уставший и раздосадованный тупостью отрядных, для которых конспекты политзанятий писали, как правило, смышленые зеки, капитан пожаловал на вахту.
В тот вечер дежурным помощником начальника колонии был старший лейтенант Батов. Несколько минут назад завхоз привел ему зека из новичков. Будучи направленным на чистку картофеля, тот с гордостью отказался.
— Ты что, казол, — вкрадчиво спросил выходец с кавказских хребтов Батов, — западло тэбе, да-а?
Зек, насупившись, молчал.
— Сэйчас я тэбя в крякушник[1] заганю, пацан! — пригрозил Батов.
И, не дождавшись ответа, крикнул в комнату дежурных контролеров:
— Магомед! Хады сюда, дарагой! Закоцай его!
Магомед, прапорщик-контролер, азербайджанец, славился умением надевать наручники. Подойдя к зеку, контролер неприметно, отработанным движением ткнул его кулаком в живот. Когда отказчик, охнув, согнулся, прапорщик заломил ему руки за спину и, задрав рукава, защелкнул наручники высоко на предплечьях, почти у локтей. Затем ударом кулака затянул браслеты, которые крякнули, глубоко впиваясь в мышцы рук. От невыносимой боли у зека навернулись на глаза слезы.
— Пастой так, падумай! Мордой к стене! — скомандовал заключенному Батов.
Тут-то в дежурку и заявился инструктор политотдела.
— Что случилось? — удивленно подняв брови на уткнувшегося в угол комнаты зека, спросил политработник.
— Наказан! — коротко бросил Батов, не считая капитана из управления за серьезное начальство. — Картошку, понэмаешь, чистить не хочет!
Узрев благодатное поле для воспитательной деятельности, капитан подошел к зеку и, поправив очки, глубокомысленно начал:
— Повернитесь ко мне, гражданин осужденный! Как вам не стыдно! Ведь вы отказываетесь приготовить пищу для ваших же товарищей, которые работают сейчас на благо страны. Они что же, по вашей милости должны остаться голодными? Стыдно! Я вижу на ваших глазах слезы. Может быть, вы одумались?
Не выдержав дикой боли от сдавивших его наручников, зек обмочился в штаны и в отчаянии заорал:
— Гражданин дежурный! Ведите скорее в шизо и уберите этого очкастого пидора! А то я ему нос откушу!
Оскорбленный политработник отшатнулся и укоризненно покачал головой:
— Неисправимый тип…
— Да нэт, хароший пацан, — миролюбиво возразил Батов. — Подуркует мал-мал, пасыдит в камере — шелковый будет.
Все отряды выгораживались изолированными друг от друга локальными секторами. «Локалка» представляла из себя пространство, включающее здание общежития и территорию вокруг, обнесенные решетчатым забором из толстых стальных прутьев высотою около трех метров.
В локальный сектор вела калитка, которая запиралась на электрозамок. Здесь же строилась будочка, в которой сидел зек-«локальщик». У него была связь с центральным пультом, с которого отпирались замки. Таким образом, ни один заключенный теоретически не мог покинуть без разрешения дежурного офицера территорию своего отряда.
Но электрозамки ломались, «локальщики» орудовали ключами, и в принципе каждый зек, которому этого очень хотелось, мог бродить по всей зоне — стоило лишь договориться с «локальщиком». При этом можно было и просто обмануть дежурного, сказавшись больным и попросившись на прием в санчасть. После чего, вырвавшись на свободу, побродить по зоне, навестить «кентов» из других отрядов, «выморозить» чего-нибудь у другана — повара в столовой, а то и сбегать на вахту, «стукануть» дежурному наряду на своих приятелей…
Рассказывают, что, когда российские колонии посетили коллеги-тюремщики из Германии, они долго дивились на многочисленные заборы внутри зоны, не в силах постигнуть предназначения локальных секторов. Когда им наконец растолковали принцип разобщения осужденных для ужесточения надзора, немцы предложили просто повесить таблички с надписью: «Проход запрещен». Это в наших-то зонах, где за ночь зеки умудрялись выломать стальные прутья «локалок» толщиной в палец просто затем, чтобы сбегать попить чайку в соседний отряд…
Локальные сектора в разных отрядах обустраивались на свой лад. В отряде Мамбетова соорудили спортплощадку, где можно было погонять мяч, повисеть на перекладине и качнуть самодельную штангу.
«Локалка» бесконвойников, работавших за пределами зоны, благоухала роскошными цветами.
Были отряды-грязнули, где зачуханные зеки с утра до вечера вяло шоркали метлами заплеванную территорию, гоняя из конца в конец неистребимый мусор.
Распорядок дня в зоне планировался примерно так: подъем — в шесть часов утра, в половине седьмого — утренний просчет и завтрак, в восемь утра — выезд на работу. Обед в жилой зоне и на объектах — с часу до двух, в шесть вечера — очередная проверка, затем ужин. В десять часов — отбой.
Днем проверки заключенных проводились на плацу, ночью прапорщики-контролеры считали спящих «по головам».