Открывает дверь – Кланька в кровати лежит. В новой, между прочим, рубахе. В ненадеванной.
– Здравствуй, – говорит, – Вася. Отчего, – говорит, – Вася, да так поздно?
А Полуторка к полу пристыл и молчит.
– Ах, Вася, Вася, – говорит ласково, – да что же это такое с тобой?
А сама, баба хитрющая, всё понимает. Глазом его так и сверлит, так и буравит. Без эмульсии в душу лезет.
– Понимаешь, Кланя... Фотографировали долго.
– Конечно, Вася, конечно. Твое лицо, Вася, сразу не сфотографируешь. Надо по частям.
– По частям, Кланя, и делали. Потому и долго.
– Ой, Вася, Вася, – говорит. – Ничего-то ты, Вася, не можешь, а врать и того меньше. По частям, Вася, только рентген делают. А рентген твой, Вася, на доску почета не годится. Скелет не тот.
Тут он совсем запутался и говорит:
– Кланя! Чего ты думаешь, того не было...
– Я, Вася, ничего такого не думаю. А желаю я, Вася, с тобою поспать.
Тут он протрезвел сразу:
– Как это – поспать?
– А вот так. На законном основании.
– Не часто ли, Кланя?
– Не часто. Раз в месяц.
Вот те на! Влип Полуторка: с одних танцев да на другие. Да без перерыва! Чего делать – неизвестно. Вот он и спрашивает, ласково да заботливо:
– А тебе, Кланя, разве уже можно?
– Можно, Вася. Нынче можно.
– А тебе, Кланя, разве еще нужно?
– Нужно, Вася. Всегда нужно.
Лежит себе в кровати, стерва толстозадая, и ухмыляется. Прижучила мужика – не отвертеться.
Вот он и виляет, время тянет:
– Я, Кланя, чайку попью. В горле першит.
– Потом и попьёшь. Заварю тебе свеженького, с вареньицем.
– Я, Кланя, покурю пока. Давно не курил.
– Потом и покуришь. С устатку.
– Я, Кланя...
– Раздевайся, – велит. – Завтра говорить будем.
Начал он раздеваться. Пуговку отстегнет – постоит. Другую отстегнет – походит. Авось, передумает. Авось, расхочется. А она будто мысли читает:
– Не расхочется, Вася, нет, не расхочется.
– Ой, – говорит, – Кланя! – Будто вспомнил чего. – Надо бы погоду послушать. На завтра.
– Слушала, Вася, я слушала. Облачно, Вася, временами дождь.
– Видала... – говорит.– Пора плащ доставать. Срочно. А то позабудем.
– Достала, Вася. Вон, на вешалке висит. – И уже с угрозой: – Чего это ты, Вася, уклоняешься? Или не желаешь? Или еще чего?
– Чаво это – не желаю... Когда это я не желал? Желаю, и даже очень.
– Тогда иди, сокол, ко мне. Заждалася.
– Счас, Кланя, ополоснусь с дороги.
– Ополоснись, сокол, ополоснись.
Стоит Полуторка в ванной, голову опустил, молит – заклинает:
– Голубь, вставай! Голубь, подымайся! Не подведи, голубь!
А голубь у него спит, умаявшись. Голубю не до него. У голубя самый сон – не добудишься.
Кланька из комнаты:
– Вася, я жду.
– Иду, Кланя, иду!
И снова:
– Голубь, проснись! Голубь, очнись! Не подведи, голубь, будь другом!
А голубь глаз приоткрыл, будто сердится спросонья: чего ты меня тревожишь не по делу? Было бы для кого! Хватит на сегодня, наработался, тоже, небось, не каторжный.
Кланька опять из комнаты:
– Вася! Нет моей мочи!..
– Иду, Кланя, вот он я.
А сам чуть не на колени:
– Голубь! Сизокрылый ты мой! Век не забуду! Подымайся, отец! Потом отоспишься!..
Тут мы на него навалились, на Полуторку:
– Дальше-то что? Дальше?!
– Ребяты! – запел. – Милаи! Ведь не продал, не осрамил, голубь мой! Что ба я без него делал! Как ба я жил! Вот это друг, ребяты! Друг – он не подведет! Кланька-то моя так потом и ластилась, так и стелилась... Извини, говорит, Вася, за мысли за черные. Она мне и чаю, она мне вареньица, бутылку выставила припрятанную. Ох, говорит, Васенька, ты у меня орел! Сокол! Ястреб с коршуном! Желаю я, Васенька, с тобою спать. Как это, говорю, спать? Только что спали. Желаю я, Васенька, еще. Ах, ты, говорю, толстозадая, что ж ты, говорю, о других-то не думаешь? Другие с работы, другие с фотографирования, другим отдых положен... Это тебе удовольствие, а другим знаешь чаво? Чаво, Васенька? Чаво, чаво – ничаво... Проехало.
К обеду весь цех знал в подробностях. К концу смены – завод. В проходной подходят, глядят, удивляются, а мы все гордые, мы важные, будто и нам нипочём.
– Это еще что мужики! Это всё ништо. Самое оно только начало.
А назавтра исчез Полуторка. Пропал без следа. День нет, неделю, месяц. Надо бы проведать, да всё не с руки. Вдруг приходит: морда скучная, сам квелый, исхудал до косточек.
– Васёк, ты где пропадал?
– Где, где. В дурдоме.
– Чего?!
– Ничаво.
Потом раскололся. Куда ты от нас денешься?
– Ребяты! – говорит. – Володя! Коля! Иван! Прихожу домой – выпить охота. Дай, думаю, учудю, авось Кланька четвертинку поставит. Разделся догола, сижу как турка, с гитарой. Шапка на голове, папироска в зубах: вся на мне одежда. Кланька придет, ухохочется – и в гастроном. Тут дверь скрып-скрып... Как вдарю по струнам, как заору: "Хороша я, хороша, да плоха одета…" А дверь скрып-скрып, скрып-скрып... Нате вам: теща на пороге, мымра мелкозубая. Как заорет! Как заверещит! Будто стружку с нее дерут. И бежать. Я себе сижу, зябну, чего делать – не знаю. Вроде ба, слазить пора, да вдруг Кланька придет, бутылку выставит... Тут крик: "Эвон он! Эвон!" Прибегает теща, а за ней два мужика в халатах, амбалы красномордые, хвать меня на носилки да в машину. Я им: мужики, вы чаво? Я жа здоровый. А они: чаво, чаво – ничаво... Я им: мужики, я жа пошутил! А они: ты пошутил, теперь мы пошутим... Месяц в дурдоме лежал, в склянки пузырил, жопу под уколы подставлял. Ты, говорят, дурак, тебя на запоре держать надо. Ну и держите, мне чаво? Кормить кормят, гулять выводят, Кланька прискочит, бутылку через забор сунет. Худо ли? Видят они: дурак, дурак, а не дурее других. Пошел, говорят, отсюда, только место занимаешь. Готовься, говорят, к выписке.
Поржали мы с радостью, потом спрашиваем:
– Чего ж ты тогда, Васёк, такой скучный? Отчего на тело слинял?
А он:
– Ребятки! Золотые мои! Я жа опять учудил! Под выписку…
Тут дело к обеду. Мы ему:
– Пошли, Васёк, выпьем. Отметим возвращение. Там и доскажешь.
А он:
– Нельзя мне, ребятки. Под страхом смерти.
– Как так?
– А так... – и сам чуть не плачет: – Вы, ребятки, пейте себе, а я глядеть стану. Глядеть мне разрешается. И закусывать тоже. Во мне теперь, ребятки, рефлекс тазика.
Мы, конечно, удивляемся:
– Больно мудрёно говоришь. Чего это такое, Васёк, рефлекс тазика?
– А это такое, ребятки, – не приведи Господь.
Мы наливаем – он отворачивается. Мы пьем, он жмурится. Мы закусываем, он рассказывает.
Дело к выписке, не сегодня завтра, а Кланьки уже нет. Нет Кланьки день, нет Кланьки другой, а выпить охота. Вот он и бродит по садику, жаждой мучается, а за загородкой, на воле, мужик гуляет. Нормальный мужик, степенный, в достатке. Он к нему:
– Мужик, а мужик! Угости, будь другом.
А тот:
– Ишь, какой шибкий. А ты мне чего?
– Чаво, чаво – ничаво... Выйду отдам.
А тот:
– Когда ты выйдешь? Тебя, дурака, всю жизнь держать будут.
И пошел.
Полуторка слюну сглотнул и вслед:
– Мужик, а мужик! Купи у меня чего...
Мужик засомневался:
– А чего у тебя есть?
– А всё, – говорит, – есть. Чего хошь. Вон, дом стоит: хошь ванну вынесу, хошь унитаз, хошь чего хошь.
Мужик подумал и говорит:
– Плитка мне нужна. Облицовочная. Плитку для ванной достанешь?
А Полуторка:
– О чём речь! Сколько тебе?
Тот прикинул:
– Штук двести. Только не белую – черную. Белую задаром не надо.
– Это, – говорит Полуторка, – сложнее. Чёрная – она реже встречается. За черную дороже.
– Сколько?
– Три литра.
– Два.
– Два с закуской.
– Годится.
Сбегал мужик домой, приволок зубило с молотком, напильник, уговорился сойтись ночью, на том же месте.
Вечером все спать полегли, сестричка дверь замкнула и на боковую, а Полуторка не спит – ждет, и напильник наизготовку. Перепилил прут в окне, во двор вылез, перепилил в другом окне – в коридор влез, пошел по туалетам шастать. Нет черной плитки – есть белая. Насилу нашел: при кабинете главврача. Личный его туалет весь как есть в черной плитке. Штук там, не соврать, пятьсот! Литров на шесть потянет, с закуской.
Приставил зубило ко шву, вдарил молотком: плитка об пол – и вдребезги! Дело так не пойдёт: одному бить, другому подхватывать.
Побежал в палату, растолкал соседа-дурака да говорит:
– Покурить желаешь?
– Желаю, – мычит.
– Идём, дело есть.
Привёл дурака в туалет, показал чего надо.
– Вот, – говорит, – с этой стенки собьешь, да с той. Потом и покуришь.
Тот хватанул инструменты, как даст молотком! – плитка в пыль, стена в прогиб, дом, и тот вздрогнул.
– Эй, ты, дурак, потише!
С пятой плитки приноровились – и пошло, и поехало. Плиточки по одной отскакивают, Полуторка перехватывает, в стопочки складывает. Отсчитал двести:
– Стой,– кричит, – хватит!
А тот щелкает да щелкает. Плитку за плиткой. Две стены оголил, за третью взялся. Дурак – он дурак и есть. Врезал ему по затылку, он и встал.
– На, – говорит, – сигаретку. Кури.
Перетаскал стопки к забору, а мужик тележку катит. Этот ему плитку через щель, тот – бутылки с закуской.
– Всё?
– Всё.
– По-честному?
– По-честному.
– Будь здоров, мужик. Чего надо еще – заходи, сделаем.
Забрался в кусты, в невидное самое место, к утру всё и выжрал. Два литра с закуской.
А утром – крик! Утром – вой! Дурак в туалете покурил себе, покурил, да и пошел дальше плитку сшибать. В этом сшиб, в другой перебрался: к утру все туалеты оголил. У сестер сон крепкий, не услышать.
На рассвете хватились: в туалете шум. Дурак плитку щелкает. Весь в пыли, глаза горят: не подступиться! Его на пол валят, ему руки крутят, а он орет: