срок, по гуманности своей, дал не тому, кто посреди улицы пытался отобрать чужое, а тому, кто, не отдав свое, сделал неудавшегося гопстопщика калекой. Можно было вспомнить и срок на той зоне, и выход после того срока, и попадание в эту Зону от безысходности. Можно было даже вспомнить, что у того парня было настоящее имя, а не угрюмое погоняло. Но что это объясняло?
Расскажи я все это дурню Хлюпику, разве смог бы я объяснить то чувство, которое возникло, шевельнулось где-то глубоко, когда я увидел его в баре «Сто град»? Я и себе-то до конца объяснить этого не мог. Ностальгия, что ли? Или какое-то подсознательное желание человека, вляпавшегося в дерьмо, оградить от подобного опыта тех, кто стоит над кучей, занеся ногу для решающего шага?
– Угрюмый, вы меня слышите?
– Меня тут один, – сердито повторил я. – И перестань извиняться через слово, а то в грызло дам.
– За что?
– За лишние слова, – пояснил я неохотно. – Хочешь говорить – говори по делу. Не хочешь по делу – не засоряй эфир. Доступно?
– Вполне, – усмехнулась темнота.
Вот зараза, он еще и веселится.
– Еще вопросы будут, или я могу поспать?
– А почему он Мунлайт?
– А почему я Угрюмый, тебя не интересует?
– Ну это понятно, – заявил уверенно голос из темноты и осекся.
Ишь ты какой. С пониманием.
– А он тебе не объяснял?
– Объяснял что-то про мистера Мунлайта и американских контрабандистов-самогонщиков тридцатых годов, которых мунлайтерами называли. Но как-то неубедительно.
Я хмыкнул. Неубедительно. Мунлайта я узнал, когда он уже был Мунлайтом. Так что уверенности нет, но причин, на мой взгляд, могло быть две. Когда Мунлайт уходил в себя и на чем-то сосредоточивался, он всегда начинал тянуть под нос песенку Криса де Бурга «Moonlight & Vodka»[1]. Сколько помню, он частенько ныл это себе под нос. Он вообще был известен как человек, умеющий насиловать гитару и петь под нее любое старье – от «битлов» до Кати Лель.
А еще рассказывали, что Мунлайт ненавидит песенку «Moonlight Shadow»[2] Майка Олдфилда. Говорят, что когда-то с ним в паре топтал Зону отчуждения один мелкий занудный осетинчик, который, зная об этом, неустанно подначивал Мунлайта и просил спеть ненавистную песенку. Так продолжалось, пока тот по пьяни не переломал ему ноги. С тех пор мелкого занудного никто не видел, а Мунлайт получил свое погоняло.
Как было на самом деле, я, честно говоря, не знал.
– Из-за любви к англо-американской эстраде, – собрал я оба варианта в одну кучу.
– Угу.
Темнота комнаты погрузилась в молчание. Но тишина была такой напряженной, что я понял: он хочет спросить что-то еще. Хочет, но не может. Не решается. Потому и спрашивает о чужих кличках и прочей ерунде, которая на самом деле его не интересует.
– Угрюмый, простите, а вы…
– По лбу дам, – сердито пообещал я.
– А вы… ты ведь сталкер? То есть тебя Зона кормит?
Я не ответил. На еврейские вопросы армянское радио не отвечает.
– Тебе деньги нужны?
Я молчал. Уже понял, к чему он клонит со своими риторическими вопросами.
– Я заплачу́. У меня квартира есть в сталинской высотке. От деда осталась. Она прилично сто́ит. Я продам и заплачу́. Правда. А ты отведи меня к Пьедесталу. Мунлайт сказал, что один туда не сунется. Обещал найти кого-нибудь в пару и проводить. Ты ведь можешь с ним в паре? Проводи меня, а?..
Он говорил все медленнее, пока совсем не потерялся. Но я знал, что он не спит, а ждет ответа. Ладно, зато теперь понятно, что за работенку хотел Мунлайт подсунуть.
– Я провожу тебя. Завтра. Причем бесплатно, – пообещал я.
И я не врал.
5
Проснулся я от дикого рева. Было темно, но темнота, кажется, стала чуть прозрачнее. Приближался рассвет. Под окном хохотали, травили байки и голосили под гитару. Чья была гитара – без понятия, а вот голос, который пел, я узнал сразу.
– Rape me, my friend. Rape me again, – надрывался Мунлайт.
Чертыхнувшись, я поднялся на ноги и подошел к окну. Внизу, в сотне метров от стены, игриво полыхал костерок. Рядом сидели Вася Кабан, тренькающий на гитаре Мунлайт и еще пара смутно знакомых сталкеров.
Чертов музыкант со всей дури зафигачил по струнам и заорал свое «Rape me» на разные лады.
– Это что? – поинтересовался заспанный голос Хлюпика.
– Ты боялся, что у него сотрясение мозга? – проворчал я. – Было бы чего сотрясать. Петь оне изволят.
– А-а-а… – протянул Хлюпик. Странно как-то протянул.
Я щелкнул зажигалкой и посмотрел, чего там с ним. Ничего странного не было. Только заспанная рожа с отпечатком матраса на щеке, выставленная вперед рука и все тот же голос.
– Не светите…
– Нас здесь по-прежнему одна штука, – сказал я, но зажигалку потушил.
Мунлайт продолжал орать до хрипоты, причем от всей песни осталось два слова, которые со смаком перекатывались на разные лады.
– Это он по-английски? – спросил я у Хлюпика.
– Ага.
– И чего поет?
– Ну-у-у… – голос слегка замялся. – Опуская все подробности, просит, чтобы его изнасиловали.
– Всю песню?! – Как полезно, оказывается, знать буржуйские языки.
– Ага.
– А если не опускать подробности? – заинтересовался я.
Хлюпик помялся.
– Если не опускать подробности, то просит, чтобы его изнасиловали в подробностях.
Я подхватил куртку, набросил на плечи. Хлюпик завозился активнее. Когда подхватил на плечо рюкзак, он не выдержал:
– А ты куда?
– Пойду, – буркнул я. – Трахну его. Чего не нагнуть, раз так просит? Видишь, как надрывается человек.
Хлюпик не ответил, мекнул что-то нечленораздельное. Видимо, так и не понял, шучу я или нет.
– Ладно, – успокоил я его. – Вернусь скоро. Спи пока.
Койка жалостливо скрипнула. Я вышел.
Дверь на всякий случай запер. Не то чтобы я боялся за свое имущество, которого в комнате практически не осталось… А вот о неуместном моем госте, сочетающимся со здешними реалиями, как раскладушка с балдахином, стоило побеспокоиться. Проснется, пойдет еще куда, нарвется на кого со своим «простите-извините» – и будет как вчера вечером с Васей Кабаном.
Я спустился вниз, проскочил через притихший бар. Сейчас здесь было значительно меньше народу. Просвистав мимо охранника, поднялся наверх и потребовал оружие. Карауливший стволы мужик подозрительно сощурился.
– Слышь, Угрюмый, а у тебя «калаша» вроде не было.
– Не было, теперь есть, – пожал я плечами.
Он протянул АК. Я схватился за цевье, но он не отпустил. Придерживая «калаш», пристально посмотрел мне в глаза. Что за манера пошла в зенки мне пялиться?
– А ведь это не твой, я хозяина знаю, – с вызовом сообщил мужик.
– Теперь мой.
Я резко дернул ствол на себя, он расцепил пальцы, выставил передо мной руки с раскрытыми ладонями, словно ища примирения.
Закинув автомат на плечо, я молча пошел прочь. Знакомый, значит. Выходит, этот его знакомый меня обуть хотел. А я-то думал, на меня бандюки напали. А эти бандюки, выходит, какое-то отношение к «Чести» имеют. Или этот говнюк привратник со всяким сбродом якшается? Ладно, не суть. Если долго думать, башка треснет.
Трахать Мунлайта я, разумеется, не собирался. Сейчас он если и был мне интересен, то в последнюю очередь. Первым делом надо было выйти с территории «Чести».
На улице было противно. Дождь так и не перестал, но и сильнее не разошелся. Сверху сыпала мелкая морось. Под ногами мерзко чавкало раскисшей грязью. Намокшие облезлые стены навевали хмурое настроение и желание запрятаться в дальний угол и греться водкой, пока не свалишься в беспамятстве. Тускло, сыро, противно, беспросветно. Я поежился, чувствуя, как по спине бегут мурашки. Подтянув рюкзак, запетлял мелкими переходиками между зданий.
База у «чесноков» сравнительно небольшая, а передвигаться по ней, если оружием не махать, почти так же просто и безопасно, как по главной пешеходной улице столицы нашей родины. Впрочем, сравнение так себе. В Зоне не только представители разных городов трутся, но и родина тут у каждого своя. Так брякнешь какому воинствующему украинскому хлопцу «здорова, земляк» – и доказывай потом, что ты не верблюд. С другой стороны, про себя кого хочу, того тем и называю. Если «честного» «чесноком» вслух назвать, можно не то что по морде получить – к праотцам отправиться.
«Честь» – группировка серьезная. Говорят, изначально она состояла из оставшихся в ЧЗО военных. Сейчас в ряды «честных» принимают не только армейцев. Хотя это не значит, что возьмут кого попало. Пришлых здесь тоже не шибко любят, хотя порой и допускают. Меня здесь терпят. Сам я в «Чести» не состою. Зато состою в крепких деловых отношениях с барменом. Долгосрочных и взаимовыгодных. А это дорогого сто́ит. Короче, «чесноки» за три года ко мне привыкли. Но своим я не стал. Если на рожон полезу – пристрелят на месте, к гадалке не ходи.
Стало светать. В предрассветном сумраке постройки стали видны в подробностях. Обогнув очередное здание, я выскочил на блокпост. Там явно не ждали визитеров в такое время. Пара «чесноков» схватились за автоматы.
– Стой! – рявкнул тот, что справа.
Я послушно остановился, поднял руки вверх и неторопливо шагнул ближе, давая себя разглядеть.
– Угрюмый, мать твою за ногу. Куда тебя несет среди ночи? – проворчал тот, что слева.
– Пусть идет, – усмехнулся правый. – Может, ему до ветру приспичило.
Левый хихикнул. Понимаю. Мокрые, злые, усталые. Им сейчас все смешно, что кого-то другого цепляет. Отвечать я не стал. Зачем?
На рассвете гулять по Зоне жутковато. Не так страшно, как ночью, конечно, но все равно. Тут и днем-то как минимум неприятно, а когда все вокруг тает в сумеречной дымке, и вовсе становится не по себе.
В сумерках мир теряет четкость, линии сглаживаются, тени сливаются. Здесь это особенно заметно, потому что опасно. В Зоне нельзя чего-то не увидеть. Невнимательность грозит смертью.