А через два дня из города приехал Хрещин и попросил Мстислава об услуге. Он был знаком с его отцом и подозревал, что община — это нечто большее, чем просто сельские жители, проживающие подле одного озера и поддерживающие друг друга. Тогда же он предложил ему в помощь сыщика из столицы, но Вяземский настоял, что разберётся быстрее самостоятельно. Да и речи быть не могло о том, чтобы приезжие ходили по их земле, что-то вынюхивая и выкапывая. Община села не одобрила даже его расследование, что уж говорить о большем.
— Мне необходимы деньги для участка и нашего судмедэксперта, которые работают сейчас сверхурочно. И это не обсуждается, — тихо, но вкрадчиво подчеркнул Мстислав, заметив, как вскинулся градоначальник.
Тот стушевался и отвёл взгляд кивая.
— Хорошо.
— Я вернусь, как только найду убийцу и надеюсь, что проблема с финансированием решится, иначе я окончательно прикрою вашу туристическую лавочку, — спокойно заключил он, а затем поднялся и собрался уходить, полагая, что сказанного будет достаточно.
Но градоначальник, смущённый из-за своей покладистой реакции, возмущённо вскричал:
— Ты это не решаешь, Мстислав! Твоя семья больше здесь не заправляет.
Вяземский задумчиво воззрился на градоначальника сверху вниз, не понимая, как тот за столько времени ещё не сообразил.
— Если я захочу, то заберу у вас всё, — просто сказал он.
Лицо градоначальника стало багроветь от гнева.
— Но я этого не хочу, — сдержанно продолжил он, немного слукавив на этом моменте.
Вяземский, возможно, и рискнул бы, если бы не предсказание вещуньи. Угораздило же его с ней связаться.
— Вместо этого я в любой момент могу отозвать своих ребят и тогда ни добычи диабаза, ни малинового кварцита, ни срочных просьб комиссии и лично ваших, ни рабочих рук, которые способны на гораздо большее, чем обычные люди. Вы потеряете тех, благодаря кому озолотились.
— Но именно я увидел нечто большее в этой земле, а не ты! Когда я сюда прибыл, то это было обычное захолустье! — задушенным голосом воскликнул Статцкий с трясущимися от злобы руками.
— Ваша правда, — согласился Вяземский. — И моя ошибка. Но больше я её не допущу и обкрадывать моих людей тоже не позволю. Давайте не будет создавать друг другу лишних проблем.
Градоначальник оттянул туго натянутый галстук, который Вяземский воспринимал только лишь в качестве удавки. Он с неприязнью вспомнил момент, когда Марта вынудила надеть его.
— Ты прав, Мстислав, прости меня за резкость, — смог-таки выдавить улыбку он, вытирая рукой вспотевший лоб. — Я сделаю всё, что в моих силах, чтобы удовлетворить твою просьбу.
Вяземский вновь кивнул и резюмировал:
— А если надо, то даже большее. Не провожайте.
С этими словами он покинул кабинет, тут же подметив суетный вид Льва.
— Когда в следующий раз решишь пошпионить, то сначала убедись, что никто из присутствующих не обладает чутким слухом.
Мстислав усмехнулся побледневшему секретарю и стремглав удалился из места, от которого его воротило. А потом и из Петрозаводска, который вызывал в нём не больше светлых чувств. Болтаясь из стороны в сторону в старом автобусе и стараясь реже дышать, он размышлял о том, что справился недурно, насколько сам мог судить. Только бы теперь всё шло таким же чередом: ровным и не потрясающим сознание. Нужно было поскорее разобраться с этими странными убийствами и жить дальше спокойно, насколько это вообще было возможно.
Поглядывая в окно, Мстислав отгонял навязчивые мысли, что когда он больше всего на свете желал спокойствие, в его жизнь обязательно врывались выбивающие из колеи обстоятельства. Чуть позже он понял, что чутьё его и на этот раз не подвело — о спокойствии потом он мог только мечтать.
****
— Мирослава, привет! Ты выглядишь взволнованной, — подавляя зевок, сказал один из фотографов.
Он сидел за столом и грел руки об чашку с кофе, скукожившись от утренней прохлады. Мирослава пронеслась мимо, спеша с телеграммой к шефу, и лишь махнула рукой в знак приветствия.
За следующим столом один из таких же помощников, как и она, уже в спину радостно ей сообщил:
— Забегай потом! Мне есть что рассказать!
Мирослава ничего не ответила, занятая упорядочиванием скачущих мыслей в голове. Лишь мимолётно подумала, что у неё нет сил и времени выслушивать новости. Рабочих новостей и без того хватало.
Но она не зря устроилась в редакцию, о чём свидетельствовала телеграмма у неё в руке. Последние десять лет после побега из приюта, возможно, были только ради того, чтобы, наконец, загадочные слухи о поселениях на окраинах обрели подтверждение в виде этой телеграммы. Это был шанс, который Мирослава так ждала — шанс, который мог помочь с её «недугом».
Громоголасное эхо от каблуков на практичных, но уже изрядно оттоптанных ботинках отскакивало от почти голых бетонных стен — не считать же, в самом деле, редкие тонкие плакаты надёжным покрытием, кричащие о противоположных призывах. Несмотря на довольно шумное приближение, работники печатной редакции, трудящиеся на втором этаже прямо над топографическим цехом, привыкли к этому звуку настолько, что перестали его слышать — также, как клацанье станков под полом, извещающий об обеденном времени бой часов на улице, завесу папиросного дыма, тиканье стрелок в собственных кабинетах и в общей комнате.
В работе редакторов или газетчиков — как угодно, время ценилось превыше всего, поэтому они лишний раз не желали его тратить, отвлекаясь на то, что неизбежно также, как дождь и сырость в столице, весеннее похолодание или туманность над многочисленными каналами.
Мирославу устраивало такое положение — её не замечали ровно до того момента, пока не наступала необходимость — ведь, чтобы выйти из дома прежде нужно выглянуть на улицу, чтобы либо одеться потеплее, либо взять зонт. Так же и с Мирославой — её звали тогда, когда появлялась надобность, а обнаружить её было проще простого: стоило всего лишь оглянуться и приметить чёрное пятно — помимо глянцево-чёрных волос на тонкой и высокой фигуре выделялся тёмный пиджак с широкими плечами и в том же цвете мундштук, который в длинных белоснежных пальцах казался ещё более вызывающим. К слову, именно она первая начала им пользоваться в редакции, чем привела остальных к этому пусть не совсем практичному, но изящному предмету.
Сейчас Мирослава спешила исполнить привычный утренний ритуал, когда она напоминала о себе начальству и тем, кто в этот раз был подле него на раннем совещании. Традиционно она возвещала о себе дважды в день: утром, когда делилась свежими новостями, пойманными ночью или накануне, а также вечером, когда ей было необходимо узнать у начальства свои первые задания на завтра — кому отправить телеграмму, назначить или отменить встречу, вызвать на разнос.
Обычно в такие моменты она проявляла сдержанность, но сегодня привычной эмоции на смену вышло нетерпение, рассеянность и глубокая задумчивость, от которых Мирослава никак не могла избавиться, но, усилием воли, она всё же сумела создать видимость спокойствия.
За окнами уже давно дребезжал рассвет — белые ночи окрашивали тёплыми оттенками привычный сумрак Петрограда до того рано, словно тем самым извинялись за долгие месяцы серости и туманности. Мирослава любила тепло и радовалось наступлению летнего сезона, но спать всё же при не полной темноте было непросто, но и в этом были свои плюсы — добираться до работы ей было далековато, а вставать не при непроглядной тьме куда приятнее.
В общей комнате, где Анат Данилович, шеф редакции, любил устраивать утренние слёты до начала официального рабочего дня, расположилось полдесятка мужчин, накручивающие усы или выдыхающие дым. Каждый первый из них был представителем некогда имперского дворянства. Они до сих пор не сильно жаловали тех, кто был ниже их по статусу, который, впрочем, на сегодняшний день потерял свою ценность, с их подачи в том числе.
Двухпалатный парламент государства, где, с одной стороны, тянули лямку имперские, а с другой — социалы было для них благом, в котором можно было, в правильных кругах продолжать кичиться своим родом, а в обычной жизни пожинать плоды равенства демократии, с которой выступали социалы. И если кто-то считал, что бывшее дворянство не будет рада тому, что наёмный труд будет оплачиваться в справедливом объёме, то они не ошиблись, но вовремя поданная дружеская рука Финляндии с её импортной одеждой, не слишком дорогими для русского человеком продуктами и мебелью сгладила эти углы. Жить на широкую ногу бывшим дворянам всё ещё удавалось, так как цены в соседнем государстве были куда ниже, чем в родном, от этого те финансы, которые одна из палат изъела на благо народа, не сильно повлияли на общую картину их быта. А если кто-то и выражал своё недовольство в самом начале, чуть больше десяти лет назад, то тогда уже обе палаты начинали тонко намекать на хороший закон в той же Финляндии о равенстве, которая запрещала проявлять неуважение к любому наёмному труду и грозила новыми денежными штрафами, а избранные палаты, как ни крути, стали теми же наёмными работниками. Одну палату наняли рабочие, а другое дворянство. И если первые почти сразу ощутили для себя удобства, то вторым пришлось скрепя сердце, замолчать на время и посмотреть, как сложится жизнь. Оказалось, что не так плохо, а после приезда финляндской интеллигенции, которая отказалась от ненависти к русским и охотно делилась с ними тем, как припеваючи живётся в государстве, когда рабочие и женщины довольны, бывшее дворянство задумалось и на время отказалось от восстаний.
Мирослава вспоминала это чаще положенного, чтобы напомнить себе, что застала гущу событий, хоть и совсем не заметила этого. Прошло десять лет с тех пор, как она сбежала из приюта — тогда же государство изменило строй, но картину жизни несовершеннолетней бродяжки это не сильно поменяло.
Сегодняшним утром наблюдалась для неё более привычная картина, которая пусть и не приносила большого счастья, но зато была хороша своей предсказуемостью: на диванчиках в общей комнате заседали возрастные главы тех или иных новостных отделов.