— Вы играете чертовски хорошо! И для вас это еще один минус.
— Почему?
— Не станете же вы убеждать меня, что тренировались в подземелье? В полной темноте и без партнеров.
— Мне нужно было чем-то занять мозг, чтобы не тронуться р-рассудком. Сначала увлекся вычислениями, научился быстро и без ошибок перемножать четырехзначные числа. Но это показалось мне однообразным, тогда я вылепил из р-размоченных сухарей шахматы и стал играть. Однажды мои шахматы съели крысы, и новые я делать поленился, стал р-разыгрывать партии мысленно… все р-равно к тому времени на складе уже не было света…
Филипп Демьянович сел за стол, сердито полистал папку.
— Вы жалуетесь на амнезию, и вместе с тем у вас феноменальная память!
— Это память иного свойства. Я склонен полагать, что моя голова нарочно впитывает все это, — Вадим небрежно махнул рукой в сторону шахматной доски, — чтобы заполнить пробелы, которые образовались после того, как я напрочь забыл свое прошлое.
— Ну хватит сказок! — оборвал его товарищ Медведь и нажал кнопку электрического звонка. — Я вас выслушал и вижу, что правду вы говорить не хотите. — Исподлобья зыркнул на вошедшего конвойного: — Увести!
Вадим безмолвно поднялся со стула и вышел. Конвойный, гремя сапожищами, последовал за ним.
Когда дверь закрылась, Филипп Демьянович подошел к ширме в дальнем углу кабинета и отдернул ее. За ней обнаружилась еще одна дверка, совсем небольшая. Она приотворилась, и из соседних служебных апартаментов шагнул человек с высоким лбом и колючими проницательными глазами. Его лицо претендовало бы на привлекательность, если бы не жесткий излом губ.
Это был член коллегии ГПУ и по совместительству начальник Особого отдела Генрих Ягода.
— Все слышал? — спросил Филипп Демьянович.
— Дословно.
— И что скажешь?
— Хитер, шельма! В расход его… чего тут сопли жевать?
— А не перегнем ли палку? Опять же газеты о нем писали… — Филипп Демьянович тронул пальцем скомканный номер «Иллюстрированного курьера». — Что скажет мировая общественность?
Ягода засунул руки в карманы форменных брюк, покачался, переступая с носков на пятки.
— С каких это пор ты стал миндальничать, Филипп? Забыл, что в стране творится? Мы еще два месяца назад громили банды Пепеляева на Дальнем Востоке! На нас весь мир точит зубы: и англичане, и японцы, и поляки… Знаешь, сколько всякой шушеры они каждый день к нам забрасывают!
— Знаю, — вздохнул Филипп Демьянович. — Не надо со мной политинформацию проводить, сам ученый.
— Ну а коли знаешь, то и делай выводы. Что касается мировой общественности, то она про этот экспонат из кунсткамеры давным-давно забыла. Ее сейчас больше ультиматумы Керзона да речи Кулиджа волнуют. А вообще… он проходит по твоему отделу, так что я тебе не советчик.
Ягода удалился к себе в кабинет, оставив коллегу наедине с сомнениями.
Но сомневался Филипп Демьянович недолго. Прикинув так и эдак, он взял со стола ручку, макнул в чернильницу и поверх папки с делом Арсеньева размашисто начертал: «РАССТРЕЛЯТЬ».
Глава II,напомнившая осовецкому сидельцу о том, что судьба — суть качели
Несколькими метрами ниже кабинета товарища Медведя, в подвалах дома на Большой Лубянке, размещались камеры предварительного заключения. В одну такую камеру Вадима Арсеньева отвели после допроса и замкнули на все запоры, как узника необыкновенного и малопредсказуемого. Свет зажечь не удосужились, оставили в темноте, чему он был рад, так как это позволило отчасти погрузиться в привычную среду и забыть, где и в связи с чем он находится.
Постояв у двери, Вадим повертел головой, пошептал, словно средневековый маг, прислушался к расходящимся звукам и уверенно направился к нарам, которые были слева от него в трех аршинах с четвертью. Сел на жесткую поверхность, задумался.
Возвращение на историческую родину выходило каким-то анекдотичным. Наговорили ерунды, приняли за вражеского лазутчика, заперли в кутузку… А он и знать не знает, кто они — враги новой российской власти. За те дни, что он провел в институте академика Бехтерева, никто не взял на себя труд ввести его в курс относительно текущего положения в стране и за рубежом. Сообщили только, что все богатые либо изрублены саблями в капусту, либо разогнаны по Нью-Йоркам и Парижам. Земля роздана крестьянам, заводы и фабрики — рабочим, вследствие чего народ скинул наконец ненавистное ярмо капитализма, вздохнул свободно и чеканной поступью идет в светлое будущее.
Примерно такую картину Вадиму набросали обслуживающие его санитары, но и ежу было ясно, что словеса их почерпнуты из газетных шапок и плакатов, которые (наблюдал из окна палаты) трепыхались под осенним ветром на стенах облезлых домов. Санитары — Господь с ними, набраны из дуболомов, но то же самое твердили и образованные ассистенты академика. То ли из осторожности прикидывались балбесами, то ли получили указание сверху не откровенничать с пациентом, от которого еще неизвестно чего ожидать.
Заговаривал он и с Бехтеревым, тот дядька прямой, не стал бы тень на плетень наводить, но вот беда — Владимир Михайлович не интересовался политикой, существовал в своем облагороженном научном мирке и в беспокоивших Вадима вопросах разбирался хуже трехлетнего ребенка. А больше не к кому было обратиться. Оттого и глодала досада, что сам ощущал себя балбесом, безнадежно отставшим от жизни.
Покуда сидел и сокрушался, за дверью тесной клетушки возникло движение. Еще до того, как залязгали запоры, он уже знал: сюда идут. Двое, в кованых сапогах. С винтовками. Опять на допрос?
Зажмурился, чтобы свет не ожег глаза. Когда дверь открыли, плавно разлепил веки, увидел перед собой двоих красноармейцев в полном обмундировании. Высокий и низкий. За плечами «мосинки», на головах смешные шапки, что-то среднее между богатырским шлемом и ушанкой, видел такие у солдат на улицах.
— Подымайся, пошли! — скомандовали ему.
Поднялся, пошел, руки за спину. Те двое сопели сзади, направляли выкриками:
— Налево повертай. Теперь направо… Стой.
В глухом тупичке тот, что был повыше, открыл ключом перекрещенную стальными полосами дверь, потянул ее, она подалась с натужным скрежетом.
— Заходи!
Вадим вошел внутрь и сразу уразумел, для чего его сюда привели. Камера освещалась убогой угольной лампочкой, болтающейся под потолком. Истыканные пулями стены, засохшие бурые кляксы…
— Чего замер? Становись вон туды!
Вадим повернулся к палачам. Винтовки уже нацелились в него, пальцы лежали на спусковых крючках. В голове защелкало, как будто запустился невидимый метроном и с места в карьер сорвался с размеренного постукивания на бешеный галоп.
— Постойте, граждане! — Вадим вскинул перед собой руки, точно щит выставил. — Дайте хоть р-разуться. Сапоги никому не нужны?
Двое обменялись взглядами из-под ушанок-богатырок. Синхронно кивнули.
— Сымай, пригодятся.
Вадим, прыгая на левой ноге, нарочито неспешно стащил с правой сапог, подал высокому. Тот накинул ремень винтовки на плечо, взял сапог, оглядел, обнюхал.
— Годный!
Вадим стащил второй сапог, но вместо того, чтобы протянуть вперед, внезапно запустил им в лампочку и сиганул вбок.
Лампочка разорвалась, как граната, окропила пол стеклянным сеевом. Грянул выстрел — туда, где только что стоял Вадим. И в тот же миг стрелявший получил удар кулаком в висок.
— …твою мать!!
Конвойные доминошными костяшками повалились один на другого. Вадим видел все это как при дневном освещении, хотя в камере установилась непроницаемая темень. Перепрыгнул через распростершиеся тела, саданул плечом в дверь и вырвался наружу.
Сзади несся мат-перемат. Пока остолопы, путаясь в полах шинелей, громоздились на ноги, Вадим уже захлопнул дверь и с хряском повернул в ней ключ дважды.
Побежал по коридору. Тот имел ответвления, пришлось вспоминать, каким путем вели от «родной» камеры, а перед тем — с этажей, где кабинеты. Подвал едва ли имеет выход на улицу, значит, нужно для начала прорваться наверх.
Едва добежал до ступенек, ведущих из подвала, как навстречу высыпали с револьверами полдесятка кожаных, преградили путь.
— Куда намылился, контра?!
Здесь бы и принять недавнему герою бесславную смерть, но откуда-то из-за спин кожаных выдвинулась пятерня, вся в якорных татуировках, всплеснула зажатым в ней желтым листком. Под низкими сводами поплыл густейший бас:
— Отставить, сучье отродье! — И уже непосредственно Вадиму: — Ты Арсеньев?
У того от треволнений язык отнялся, потому ответом послужил судорожный кивок.
— Ступай за мной! И сапоги ему дайте, ироды писюкастые. Негоже по холодному полу босым шлындать. Застудится еще…
— Да он же подрасстрельный! — вразнобой загалдели кожаные. — На него приказ есть, от Медведя. В распыл его… как врага трудового народа!
— Молчать, тля обкусанная! — закачался бас, как вязкая океанская волна. — У меня тоже бумага имеется. Вот! Выкатите зявки, воблы слепошарые…
Спаситель Вадима вышел из-за спин на видное место. Наружность его впечатляла: ширококостный, похожий на орангутанга гренадер в матросской тельняшке, расклешенных штанах и бескозырке с надписью «Необузданный». Мохнатые пучки бровей над стальными глазищами, боцманские баки, усы вразлет — таких морских волков Вадим встречал разве что на страницах романов Стивенсона и Майн Рида. Еще и голосина архиерейский, и явная готовность заехать в рыло всякому, кто посмеет нарваться. Немудрено, что кожаные, поартачившись для форсу, присмирели.
— От кого бумага? — вякнул кто-то, самый храбрый. — От начальства твоего, от Браченко? Да кто он такой!
Сию же минуту татуированная лапа сгребла наглеца за шкварник и воздела кверху.
— Кто это хлебало разинул? Фильтруй хрюканину, тумба волосатая! Читать умеешь? Бумага от товарища Уншлихта, первого зама Феликса Эдмундовича… Еще вопросы есть?
Вопросы провалились в глотки, кожаные убрали наганы и сумрачно расступились. Гренадер в тельняшке встопорщил усы.