Стефан Грабинский«Зов»Stefan Grabiński«Wezwanie» (1920)
Опять зарделось седьмое по счёту утро — кровавым факелом погибели и мора разгорался день седьмой…
Ведь уже шесть дней и ночей полыхал над городом Гнев Божий… И окаменел от отчаяния мир, оцепенел от страха зверь, обезумели люди.
Да, Аллах свирепствовал, да, Аллах мстил — Он велик, Он свят, Он — палач!
И снова наступило утро. Ясное, душное, наполненное жаром солнца — как и в день первый… и во второй… и… о, Аллах, будь ты проклят!
И дэвы[1] эпидемии начали неистовствовать снова. Швыряли по городу яд, красные тюрбаны, волокли по улицам заражённые саваны — и умирали люди, и подыхал зверь. И устрашились дэвы и хотели бежать. Такой богатый был урожай. Но Аллах сразил их и направил своей могучей десницей. Поэтому они и вернулись… И снова безумствовала зараза…
А небо было ясным, клубничного цвета, как полыхающие зноем, жгучие глаза гурии[2]… А солнце пышело жаром и лихорадкой, прожигало кожу, ошпаривало внутренности — ведь пересохли колодцы, испарилась вода и лишь в венах глухо пульсировала кровь…
Ведь это было то время, когда солнце стоит в зените. От адского зноя поблёкло небо, раскалились добела городские стены, лихорадка тлела в воздухе.
Подступила невыносимая жажда, сухая, как самум[3], огненно-рыжий сын пустыни, и настал конец… разверзлась геенна преступления и безумия…
Матери высасывали кровь из надрезанных детских вен и с истекающими сукровицей губами с отчаянной похотью отдавались прохожим. Любострастные старцы с диким блеском в глазах бросались на молодых, невинных девушек и с невероятной, сатанинской силой овладевали ими. В пыли дорог, в грязи трактов металась развращённая от боли, безнаказанная похоть, в титанических клубах извивалась прокажённая Ашторет[4]…
Иногда, словно из морского водоворота, потрескавшиеся, размозжённые останки втянутого корабля, из бешеного переплетения тел выныривали иссиня-стальные трупы и распластывались на земле; они уже были тихими, окоченелыми и холодными…
Могильщики в чёрных, смоляных епанчах[5] захватывали их железным багром и волокли к братской могиле. Однажды крюк соскочил, глубоко впиваясь во чрево чумной грузинки — они заметили это и вытащили железо: с острия кровавыми лоскутами свисали останки недоношенного плода…
На площадях, на перепутьях пылали огромные костры, сложенные из дерева; серый пепел в мрачном трауре оседал на крышах, на пожелтевших скверах, на лицах. Сухой треск огня взрезал притаившуюся тишину ужаса, прерываемую криком охваченного эпидемией, вожделением безумцев…
Внезапно из тысяч невидимых уст сорвался глухой рёв или вой, словно порыв приостановившегося всего лишь на миг сознания; из-за домов показалось змеиное гнездо нервных рук, переплетённых в отчаянном хаосе пальцев, вывернутых суставов, сочленений — оно тянулось, росло, достигало в мучительной конвульсии выгоревшего неба… и скатывалось обратно на землю… Расхохотались дэвы…
В полусне, полуяви он погрузился в головокружительный кратер чёрных, порочных мыслей. Оттуда било ядовитое, желчное испарение и заполняло мозг. В зеленоватых фосфоресцирующих лужах крови лениво изгибали члены закостенелые гремучие змеи — шипение, карбункулы глаз, пена бешенства, дрожащие язычки…
Он вскочил с оттоманки… отпустило.
Украдкой, словно вор, он посмотрел через окно на широкую площадь.
Под стенами, которые оконтуривали её по краям, проходило несколько фигур в длинных серых бурнусах[6], опоясанных красной китайкой[7]; казалось, что движения некоторых из них были стеснены каким-то неведомым препятствием.
— Сумасшедшие, — прошептал он, — итак, уже дошло и до этого? Ну да… хотя теперь уже, пожалуй, всё равно…
Они скрылись за поворотом.
Хасан нервно провёл ладонью по лбу. Разрозненные мысли, воспоминания начали складываться, воссоединяться, сливаться в контуры неприятных, невыносимо мучительных картин.
Их было трое, да, трое, и Ибрагим среди них — Ибрагим, друг сердечный, дорогой приятель, бедный Ибрагим.
Был вечер… нет… поздняя ночь… весело, безмятежно. Курили опиум, играли в шахматы, он рассказывал забавные анекдоты. Смеялись, ах, как душевно смеялись, а он, Ибрагим, больше всех. Любимую дочь, самую старшую, он выдавал замуж — за мужественного, красивого юношу, который любил Фатиму, и как любил!
Поднял бокал:
— Да благословит их Аллах!
Прежде чем он осушил его, раздался медный трубный глас.
— Что это? Муэдзин[8] подаёт сигнал тревоги? Хасан, братья, видно зарево над городом?
Лица обдало холодной струёй сквозняка. Двери с грохотом отворились, и в бездне ночи показалось бледное, как мел, лицо младшего из сыновей Ибрагима:
— Отец! Чёрная болезнь в доме! Фатима…
Звериный рёв прервал его на полуслове…
Они выскочили и скрылись во тьме. Остались вдвоём, безмолвно, обоюдно избегая взгляда собеседника. Так прошел целый час. Внезапно начали как-то странно друг на друга смотреть, как-то дико, враждебно, и отодвинулись друг от друга, напряжённо изучая лица.
Вдруг Ахмед покинул комнату, не простившись — ушёл, закрывшись в своём доме. Хасан остался один. Не смыкая очей, он прислушивался к чему-то и… не ошибся: горн муэдзина в эту ночь зазвучал ещё тридцать раз. А когда бледный рассвет заглянул в окно, он заиграл снова, и это был последний раз… предсмертный вздох вырвался из груди муэдзина… С той поры уж тихо стало на галерее минарета, и молчаливо угасали души…
Какое-то непреодолимое желание влекло его к высокому сводчатому окну со стороны сквера; сквер в это время был пуст: выжженный неустанным солнцем дёрн, жухлые, иссохшие скелеты цветов и фонтан… отравленный. Хасан ждал.
Из глубины кипарисовой аллеи выдвинулась толпа публичных гурий[9]. Он узнал их по ярким, характерным нарядам, по сильно накрашенным лицам. Они шли беспорядочно, с беззвучным вожделением менад[10]. Лица, измученные лихорадкой; глаза, обезумевшие от страха смерти, почти выходили из орбит. Во главе была полуобнажённая, прекрасного телосложения женщина; пурпурная накидка, легко стянутая на талии коралловой запонкой, кроваво ниспадала с перламутровых бёдер. Её лица, обращённого в противоположную сторону, он пока что не видел.
Женщины приближались с всё более разнузданным криком. Он внимательно всмотрелся в предводительницу. Черты лица знакомые, когда-то дорогие, обожаемые… Он узнал Сулему, черноволосую возлюбленную его юности, теперь надменную женщину, а сейчас…
Внезапно он испытал в затылке какое-то особое ощущение. В одну секунду показалось, как будто весь спинной мозг втиснулся в черепную коробку… Сулема заметила его и на мгновение остановилась, не сумев, однако, справиться со спазматическими движениями тела, которое уже терзала адская болезнь.
Хасан попытался отойти вглубь помещения, но железное оцепенение приковало его к оконному проёму. Он снова почувствовал судорогу в шейных позвонках: она отделилась от остальных и совершенно отчётливо начала приближаться к его окну…
— Мой возлюбленный, мой господин, я иду к тебе сквозь жар, плыву к тебе сквозь боль… Я прекрасна в сладострастии смерти, упоительна в безумии. Мой милый, мой фарис[11], смотри, как я вся пылаю! Мои груди налиты, как плод граната, в очах сапфир сияет. От моих волос исходит аромат кедров Ливана, губы горят рубинами… Мой дорогой, мой фарис, я твоя преданная наложница, изнывающая от жажды роза Эдема… Ах, как же я жажду! Дай мне напиться из твоего кубка, из твоего кубка из чистого золота. Там солнца кровавую гибель оплакивают морские изумруды: пришла пора! Дай напиться!.. Гимн безумия напеваем, победоносную песнь любви, пламенную песнь заразы… Мой возлюбленный, мой фарис, стремлюсь к тебе сквозь безумие, иду к тебе на погибель.
Она уже была под окном. Из последних сил взобралась на фундамент… Он опомнился. Окно было открыто, закрывать слишком поздно. Оставались стальные ставни. Он схватил обе створки, пытаясь протиснуть их наружу. Всем весом своего тела она налегла на них, желая попасть внутрь. Завязалась упорная борьба. Все мысли укрылись куда-то в самые тёмные тайники мозга, оставляя после себя лишь стихийное желание напрячь силы. Внезапно сопротивление ослабло. Хасан резко подался вперёд вместе с судорожно удерживаемыми ставнями, и одновременно услышал глухой шорох падающего тела…
Запер на засов обе створки, словно ошалелый, оттащил из угла узорчатую софу, загораживая ею второе окно, затем проделал то же самое со столом и стульями, сваливая всё наподобие беспорядочной баррикады. В комнате стало совсем темно.
Оцепеневший от ужаса, он втиснулся в угол каменной ниши и направил взгляд на подоконник рокового окна.
Из головокружительных нор высовывались одна за другой кошмарные мысли.
Он ясно осознал: вот там, под окном лежит труп заражённой… там, под окном… Мерзкие черви копошатся в её внутренностях, расселись на поверхности… маленькие, едкие паразиты, которые всюду проползут… что?! что?! Даже через самую крохотную щёлочку…
Деревянные стены, доски, потрескавшиеся от жары…
Кровь застыла в жилах; в глазах вращались светло-зелёные круги, которые раскручивались во всё более удлиняющиеся спирали…
Он начал изучать круги. Они состояли из очень мелких, микроскопически мелких существ… Спираль проникала как будто бы из-за подоконника, снаружи, постепенно приобретая форму женского тела…