Нюдля с жадностью выпила полкружки.
Раньше мать давала ей питье только с огня. Девочка стала бояться горячего.
— Очень хорошо! — похвалил ее Вадим. — А сейчас поспи. Скоро ты будешь бегать быстрее всех в хотоне, — пообещал Вадим, — но — позже. Если встанешь сейчас, снова простудишься и заболеешь. Ты совсем ослабела!
— А я заболела не оттого, что простудилась. У меня есть грехи.
— Что же за грехи у тебя, Нюдля?
Девочка с серьезным видом начала рассказывать.
— В тот день я пасла телят на берегу Малого Хагты, а Церен ушел домой. Был жаркий день. Я оставила телят у камышей, сама пошла купаться. Все было так хорошо. Но вот появились большие черные тучи, хлынул дождь с градом. Я выскочила из воды, побежала к одежде и незаметно наступила на лягушку. О, хяэрхан![19] Что я наделала? Ведь лягушка тоже жить хочет. Мне нужно было прочитать молитву, а я побоялась грома и забыла помолиться.
Вадим слушал ее невинную исповедь и думал о другом. Он видел маленькую пастушку, идущую по степи под палящим солнцем. Целый день она в раскаленной от жары степи, сомлевшая, одурманенная зноем… Потная, полезла в воду. Вышла из воды, попала под холодный дождь. Не сменила мокрой Одежды, ходила так до самого вечера. Этого было достаточно для ее слабенького, еще детского организма.
— А еще какие грехи у тебя, Нюдля? — горько усмехнувшись, спросил Вадим.
— Больше у меня нет грехов, — с серьезным видом ответила девочка и пояснила: — Маму и всех старших я слушаюсь, телят в коровье стадо не пускаю, гелюнгам низко кланяюсь, молитвы знаю.
— Какой грех, Нюдля, по-твоему, самый большой? — спросил Вадим.
Нюдля задумалась или принялась вспоминать о чем-то. Наконец сказала:
— Убьешь лягушку — это все равно, что лишить жизни семь монахов.
Как ни сдерживался Вадим, не утерпел и рассмеялся.
— Значит, монах стоит меньше, чем болотная жаба?
Девочке был непонятен смех русского доктора. Она нахмурила брови в недетской обиде на него.
— Лягушку жаль, — пыталась объяснить Нюдля, — она маленькая, каждый может обидеть. Ей нечем защищаться от врагов, вот почему за нее заступается бог.
Вскоре Нюдля уснула. Вадим думал: еще совсем кроха, а борется за свои убеждения, спорит! Дай такой возможность приобщиться к грамоте, к культуре… Пробуди веру в себя, введи в мир науки — каким умным человеком выросла бы эта юная степнячка! Глядишь: бедный лягушоночек этот обернулся бы, как в сказке, прекрасной царевной. Восемь лет, а судьба уже определена — вечная пастушка.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Семья Бергяса держит у себя дома восемь дойных коров. Еще с десяток буренок они отдают на время бедным родственникам, живущим здесь же, в хотоне. Остальное стадо пасется в степи. Коровы телятся там и выгуливаются круглый год. Приплод не отбивают от материнского стада по пять-шесть месяцев.
Если посмотреть со стороны на Бергяса, то можно подумать, что он человек — душа нараспашку! Иной бедолага в долгах как в шелках, а жизнь свое требует — детишек куча. Бергяс и не вспомнит о прежнем — даст на лето и осень дойных коров и тем, кто еще не расплатился за полученное, бывает, семь-восемь годков ждет… Если бедному сородичу понадобится конь или телега на выезд, и здесь Бергяс покажет свое понимание нужды, даст, не откажет. Овчин на полушубок, клок шерсти вдове, чтобы связать пару носков сиротке — иди, проси у Бергяса, с пустыми руками не возвратишься. Выслушает и уважит Бергяс. Далеко ли ходить за примером?
Дочь Окаджи Бораева, Харада, на выданье, но приданого кот наплакал. Узнав об этом, Бергяс сам позвал к себе отца невесты.
— Я слышал, Окаджи, что твоя дочь засватана. Отдать дочь замуж — не простое дело, — поучал Бергяс. — Молодой семье нужен крепкий зажиток для начала. Гляди, если нужна помощь, не таись. Я ведь тебе не чужой человек. Знаешь небось степную погудку: «Лучше останусь с одним посохом в руке, чем допущу о себе худую славу».
И без напоминания Бергяса Окаджи порывался было идти к старосте за подмогой, да отступал. Ох не проста эта помощь! Крепко впрягал в хомут глава хотона своих сородичей за любую услугу! Крепко и надолго! Иногда и детям приходилось отрабатывать долги своего родителя. Поэтому Окаджи не спешил к Бергясу за щедрым займом, искал: нельзя ли обойтись поскромнее да без долгов. Не одну бессонную ночь провел бедняк, вздыхая. Старший сын, спасибо ему, на все был согласен ради любимой сестренки, да ведь и сына жаль! И вот Бергяс решил-таки приласкать семью бедняка, сам идет навстречу.
Окаджи выслушал Бергяса и, помявшись минуту, принялся вслух рассуждать о том, чего еще недоставало для свадьбы. Ему требовалось четыре девскюра[20], пять ширдыков[21] и десятка два отрезов ткани для подарков родственникам.
— Было о чем горевать! — возмутился Бергяс. — Да у меня этого добра — хоть даром бери!.. Ты о деньгах говори, сколько тебе деньжат подбросить?
Нет! Не узнать сегодня Бергяса! И отцом и братом прикидывается, будто все его богатство и не его вовсе. Любой протяни руку — бери, сколько донесешь. Однажды вот так, как нынче, кое в чем подразжился бедняк Окаджи Бораев у Бергяса. Шесть лет назад… И столько же бродит теперь по степи Окаджи со своим старшим, как привязанный, за чужим стадом — пасет восемьдесят двухлетних телок Бергяса. А весной в тот гурт староста добавил сто двадцать холощеных бычков-трехлеток русского скотопромышленника Миколы Жидкова.
За целый год непростого их труда положил Бергяс Окаджи и взрослому его сыну плату натурой: две коровенки, пять овец, портки из овечьей шкуры тому и другому, кожаные сапоги старшему, три плитки калмыцкого чая и одну шубу — на двоих… А как будет оплачен выпас ста двадцати бычков? Окаджи ничего не знает. Бергяс молчит, а его дружок, русский, Микола, глаз не кажет, будто забыл о своем стаде. Окаджи хотел бы спросить о бычках, да боится разгневать Бергяса. Сам лишь думает с надеждой: «Может, Бергясовы нынешние дары к свадьбе нами уже отработаны, за чужих бычков подвалило нам такое счастье?»
Возвратившись от Бергяса, Окаджи не пошел в степь, заночевал дома.
Проснулся по привычке рано, на душе было тревожно. Сын остался в степи возле скота один. Вчера весь день дул сильный низовой ветер. От его ударов кибитка гудела. Перед утром ветер вроде стих. Окаджи вышел на улицу до восхода солнца. И тут же понял, что, заночевав дома, совершил ошибку. Ветер просто сбивал с ног.
Сноха Окаджи и еще одна молодая женщина доили коров Бергяса. У калмыков так заведено: помогают друг другу коров доить, пасти телят… Неважно, что у тебя две коровы, у соседа — десять. Настал час — молоко нужно выбрать, хоть всей улицей помогай хозяину. Такая работа, у соседа, не считается зазорной. Это обычай. Любой старик скажет: только ленивый человек не помогает другому.
Коровы при доме Бергяса — это уже хозяйство Сяяхли. Кто не откликнется на зов приветливой хозяйки? Сяяхля внешне строга, да и то лишь с мужчинами. А скольким людям она помогла: не обошла ни джолума голодающих, ни того, кто в ненастье занемог от хвори. А чего стоит мудрое слово ее совета? Опыт и ум близкого человека иной раз важнее куска хлеба!
«Который год она живет с Бергясом? — Окаджи задумался, прикидывая в уме. — Вышла замуж — через год родила мальчика. Нежное имя дала ему — Саран. Сейчас ему двенадцать. Значит, в год коровы она вышла за Бергяса замуж». Умна, подельчива, приветлива Сяяхля. Своим покладистым характером она покорила всех в округе. Поэтому молодые женщины хотона тянутся к ней, будто к старшей сестре. Бегут поутру помочь выдоить ее коров, сгрести в кучу навоз и налепить кизяков, помешать кумыс. Сяяхля при всем при том, что она жена аймачного старосты, не выглядит госпожой. Сама мечется с помощницами по двору, подбадривает, шутит. Настанет час расставаться, каждая будет обласкана. Про детей не забудет, всех в хотоне знает по именам.
«Отчего бог не дал такой души Бергясу, как у его жены?» — напрасно ломал голову над этой загадкой Окаджи, набивая трубку около кибитки.
Ветер между тем крепчал. Сяяхля закрыла жестью отверстие дымохода, сняла с треноги кипящий котел с чаем и пошла в кибитку.
В это время из крайнего черного джолума Нохашкиных вышли два русских парня с маленькой кожаной сумкой в руках и направились к подворью Бергяса. Увидев их, Сяяхля вернулась в кибитку.
— Эй, хозяин! Вставайте! К нам идут эти русские парни, — тормошила она мужа.
Бергяс лежал на кровати вверх лицом. Услышав голос жены, он хотел встать, облокотившись на руку, попытался приподняться и затем снова лег. Ему полагалось встретить гостей. Таков обычай. Но все в нем бунтовало против этих неучтивых пришельцев.
— Чего колготишься? Не царь приехал! Надо мне перед ними раскланиваться. Да и прихворнул я, видно… — Бергяс покряхтел, перевернулся в постели, но так и не встал.
Сяяхля видела, что Бергяс не мог переломить упрямый свой характер.
— Молодой молодому — рознь! — рассуждала Сяяхля. — Где только не бывают теперь молодые, с кем не встречаются! Уедут, разнесут весть о том, что хозяин аймака даже не поднялся навстречу гостю. Если вам все равно, что о вас скажут, подумайте о детях, о родственниках. Ведь из-за вас окрестные люди будут поносить весь род!
Сяяхля сделала вид, что готова исчезнуть из кибитки подальше от позора.
— Куда навострилась? — окликнул жену взбудораженный ее словами Бергяс. — Когда мужчина в доме, бабе не полагается выходить навстречу гостям.
Бергяс стал поспешно одеваться.
— Приходил старик Окаджи, отец Пюрвы, сам вызвался собрать меньшую кибитку, для очага. Хочу показать ему место. Дует сильный ветер, на улице в зуухе невозможно топить, — объяснила Сяяхля причину, почему она все-таки должна отлучиться, несмотря на приход гостей.
Бергяс отсутствующим взглядом уставился в дымовое отверстие. Он обдумывал предстоящую встречу с приезжими.