еще раз…
«Пространства и времени нет…»
Пространства и времени нет
для памяти.
Память — арена,
где вольно направленный свет
из тьмы вырывает мгновенно
любой по желанью сюжет.
Но старость — обратная смена,
и детство, как купол вселенной,
свободной от боли и бед,
растет и встает постепенно
над жизнью, над сценою лет.
«Ты умнеешь год от году…»
Ты умнеешь год от году,
постигая жизнь с исподу,
недоверием к восходу
обставляешь свой уход.
Эта мудрость — не поется,
поздней правдою зовется,
в срок просроченный дается,
впрок живущим не идет.
Это выгоревший уголь,
наступление песка,
эта мудрость — жизни убыль,
белый холод ледника.
«Есть беспамятства ученье…»
Есть беспамятства ученье,
Где не храм, а кабинет.
Есть секрет переключенья,
Отключения завет.
Дело сделано, и — к черту!
Отводи скорей глаза.
День ушедший перечеркнут,
Вспоминать его нельзя.
Никаких итогов зряшных!
След стирает пустота.
Совесть, враг всех дел вчерашних,
Исторически чиста!
«И возраст, и авторитет…»
И возраст, и авторитет,
И располагающий вид…
Заходит он в свой кабинет,
Уверен, умен, деловит.
И личный решился вопрос,
Хватило уменья и сил,
И женщину он перерос,
Которую боготворил…
Как улитка
Как улитка — сладость воли
находил он взаперти:
жизнь опасна, жизнь — как поле
минное — не перейти, —
каждый шаг непоправимый,
роковой, необратимый,
неисповедимы все пути…
Страшно быть религиозным,
атеистом — страх двойной.
Опасался быть серьезным,
как паяц — перед судьбой,
у часов он стрелки отнял,
чтоб ни холод, ни жара,
чтобы завтра — как сегодня,
а сегодня — как вчера:
«Как улитка — медленно, уютно
в раковине сны свои смотрю,
потому что понимаю смутно
века двадцать первого зарю…»
«Прет прямолинейно, и нелепо…»
Прет прямолинейно, и нелепо,
И беспрекословно, как приказ,
По пути, начертанному слепо,
Пращур паровоза — Китоврас.
Не скажу: догматик одиозный
Или же фанатик-еретик,
Знаю —
плут петляет виртуозно,
Простодушье
рвется напрямик!
«Удивляйтесь Вселенной…»
…да скроется тьма!
Удивляйтесь Вселенной
и живому всему,
говорите спасибо
неизвестно кому.
Удивляйтесь поэту,
одолевшему тьму,
говорите спасибо,
говорите — ему!
Михаил Лунин. 1845
— Россия, боль моя,
к чему мне ум и зренье?
Меня вот-вот сметет
наплыв небытия.
Кругом самообман
и самообольщенье,
А я себе не лгу,
Россия, боль моя,
Не вышло, не сбылось,
не состоялось снова.
Все кончено. Тянусь
в грядущие века,
Как через пропасть мост,
и вновь рукой слепого,
Опоры ищет в воздухе
строка.
«В стране Пушкина и Блока…»
В стране Пушкина и Блока
называться поэтом —
это редкое мужество
или полный провал.
В стране Пушкина и Блока
на стихи я решился,
ибо жил далеко на окраине
и поэтом себя не считал…
«Бояться тебе не пристало…»
Бояться тебе не пристало,
Что скажет завистник и хам:
Чужие слова не пристанут
К твоим беззащитным стихам.
Никто ничего не прибавит
К поэзии, не пристегнет —
Хулой отличит и прославит,
Потомков к тебе привлечет.
«Лирой или секирой…»
Лирой или секирой —
лирикой или сатирой —
стихи должны быть поэзией
или, напротив, пародией,
только не просто стихами,
рифмами-бубенцами…
«Читателю достаточно общенья…»
Читателю достаточно общенья
с моим стихотворением, а мне
на встречу не поспеть уже,
ревную
к своим созданьям — будто не мои,
дорогами, друзьями и врагами
они со мной не делятся совсем,
когда тоскую по обратной связи
здесь и сейчас,
шагая с москвичами,
спешащими в метро, в универсамы,
на площадь, где задумался поэт,
что к цоколю признанием прикован.
«Там, за высотным зданьем на Смоленской…»
Там, за высотным зданьем на Смоленской,
Выглядывает солнце в пол-лица.
Горит пролет Садового кольца —
Закат изобразил пожар вселенский.
На площади шаг уходящий женский
Поэт чугунный ловит без конца.
(Тень — под колёса… из-под колеса…)
Из «Юности» выходит Вознесенский,
Он старше Маяковского. Но он
Все ж младше… Над окном кулинарии
Осваивают голуби балкон.
Метро толкает скопища людские,
Но огненный распахнут небосклон
Над буднями. Как и судьба России.
«И дым над городом, и чад…»
И дым над городом, и чад,
И вместо ангелов-хранителей
И трубочистов-чертенят
Плакат над крышей
мирных жителей
Зовет хранить в сберкассе вклад.
А на асфальте сказкам холодно,
А бабушки в могилках спят,
И нет путей назад. Нет Воланда
В квартире номер пятьдесят.
И я, служить общенью призванный,
Я сам люблю, хоть и не рад,
Компьютеры, и телевизоры,
И телефонный аппарат…
Голубь городской
Между дышащей угаром
мостовою и толпой
по бордюру тротуара
ходит голубь городской.
Ходит голубь городской
тупо, словно заводной,
и глаза его стеклятся
деловитою тоской.
Он на крошки, на окурок
смотрит косо, как придурок,
он не видит и не слышит
ни колес, ни каблуков,
перегаром пыльным дышит,
существует, будь здоров.
Я, спешащий на автобус,
так на голубя гляжу,
как господь на этот глобус,
где, как голубь, я хожу
на краю планеты ломкой,
ах, по лезвию, по кромке,
по черте, по рубежу…
«Пассажир умылся, выбрился…»
Пассажир умылся, выбрился
И себе не находит места:
Скорый поезд из графика выбился,
Где стоит — неизвестно.
Предусмотрено было заранее,
Как положено в важном вопросе,
В 3 прибытие, в 5 заседание,
Выступление в 8.
Но застыли березы, ели
И корней пятерни,
Синий свод, сияние, зелень,
Птицы, лужи зеркальные, пни…
И лесок, и пчела, и поляна
Вызывают недоумение
Неуместностью — выглядят странно,
В другом измерении.
Эта вставка не значилась в плане,
Растет беспокойство покоя,
И глядит, как пришелец, землянин
Через стекло двойное.
ЗЁРНА-III
Точно братья, похожи поэты,
лишь за пазухой — разные речки, поляны,
имена, времена и страны
той же вечности, той же планеты.
Мастера поодиночке
тук-тук-тук и день и ночь:
всё хотят, чеканя строчки,
прозу жизни истолочь.
Плотник
в сосне различает доски,
мастер
в доске прозревает лицо.
Известно место, где произойдет
восхода предначертанное чудо.
Какой мудрец укажет наперед:
поэзия —
когда взойдет? откуда?
Жизнь не воспроизводится
в любом произведении,
она к чему-то сводится
при воспроизведении.