указатели — Правда и Ложь:
зло к добру поперек приставлено,
словно к сердцу нож…
— Мыслей нет у красотки! — заметил дурак,
подхватила бессильная зависть,
но сама красота — чьей-то мудрости знак,
гениального замысла запись!
Пусть за равноправие все мы,
но знайте, мои дорогие:
мужчина — создатель системы,
а женщина — это стихия!
Постарела и та молодежь,
за которой ты думал угнаться…
Я потерял свою мечту:
она осуществилась.
А король-то голый!..
Вся земля
убедилась.
Торжествует разум.
Но Поэт невидимое глазом
зрит,
не замечая короля!
В голове отсутствует
единодержавие,
признавайся, умница,
не таись:
в правом полушарии —
православие,
в левом полушарии —
атеизм.
Годы годам равны?
Господи, глупость какая!
Горы вот,
вот валуны,
прочие — галька морская.
Злу нужна стремительность. Быстрее
обокрасть, разрушить, погубить…
Миг жесток. А длительность добрее:
это время строить и любить.
Кому доро́га мудрости дана
и жизнь длинна — с годами понимает:
смерть издали огромна, но она
по мере приближенья —
исчезает.
— Гиены, исчадье геенны,
мы худшее в мире зверье!
— Мы — люди, мы песня Вселенной,
мы очи, мы ключик ее!
Посюсторонним, посюсторонним
мы, окруженные, как на войне,
мертвых на скорую руку хороним,
горько слезу в самолете оброним,
мчимся, не помним, что видим во сне…
Интравертная длится коррида
в расщепленном мозгу индивида,
в результате — то густо, то пусто,
левый разум и правые чувства…
Не бессмертье, чей призрак
маячит в бессонной тоске:
бесконечная партия —
два короля на доске.
Где ж судья-судия,
где волшебник, не знающий правил,
кто б фигуры вернул,
а не то чтобы время прибавил…
Очевидец ничего не видит,
времени не чует современник,
ясность наступает после жизни,
вечно длится мертвое мгновенье…
Потомки радуются ломке,
а повзрослеют — заболеют
тоской-любовью к древним стенам
и глухотою к переменам.
Что ответишь ты мне,
если я ничего не скажу?
Я видел, как церковь плодила безбожников,
а безбожники — к Богу толкали…
Парижские голоса
Многое сбывается
через много лет,
лишь бы в сердце теплился
терпеливый свет.
Памяти прибавилось
у платанов старых,
и сменились девочки
на Больших бульварах,
спит Эдит на кладбище,
а поет — Мирей,
и Париж — он светится,
он не стал старей…
Под международной
водородной бомбой
йогу постигает гуманист,
про разоруженье
с пафосом и помпой
говорит с трибуны террорист.
Торжество абсурда,
электронный разум,
самолет охотится на львов,
сигареты с фильтром,
бог с противогазом,
быстрорастворимая любовь.
Трудные подростки,
легкие девицы,
острый и хронический психоз,
к солнцу, обезумев,
улетают птицы
от экологических угроз.
Только пострашнее
СПИДа или ада,
что перед развязкою дорог,
стал на четвереньки
посредине стада
Господом отмеченный пророк.
Памяти Э. Хемингуэя
Я выпью вина и заплачу,
Скажу, что я видел Париж,
Скажу, улыбнусь виновато,
Ты это поймешь и простишь.
Немыслимый город с Монмартра,
Художницы юной лоток,
Сиянье осеннего света,
Веков золотой холодок.
Живительный воздух Парижа,
Где музыка прежде всего,
Где шорох бумажного сора
И тот по ночам — волшебство,
Где шляться бродягой завидно,
Где быть одиноким светло,
Где что-то все горести жизни
С дыханьем искусства свело.
На воле — пускай несвободный,
На празднике — немолодой,
Я словно проснулся и вспомнил
Забытое в жизни другой.
Я понял: в Париж я вернулся
Неузнанный, как Одиссей,
Стою, узнаю, собираю
Огни Елисейских полей.
И больше просить я не смею.
Прощай, я мгновенье постиг:
Жизнь делится скупо на годы,
А множится щедро — на миг.
Я вижу Париж, и глазами
Счастливыми, полными слез
Гляжу на пустые ладони,
В которых Париж я унес.
Покуда есть Париж,
еще я жив и молод,
Пусть не вернусь к нему
из дальней стороны,
Мне только надо знать,
что существует город,
Бессонный свет, и бред,
и странный звук струны.
Осенний терпкий вкус
трагической свободы,
Всеведенье и смех,
любовь и слепота…
Его бессонный свет
проплыл под самолетом,
Бездонная вокруг
открылась чернота.
Покуда есть Париж,
еще я жив и молод,
Где б ни был —
встрепенусь
и потянусь к нему,
Но и во сне боюсь,
что подступает холод,
Что брошен он один
во тьму, во тьму, во тьму…
«Под рок-музыку аварийности…»
Под рок-музыку аварийности
век идет к своему завершению:
перевыполнен план трагедийности,
переполнена чаша терпения,
а там-там
и днесь:
— Атом там
и здесь!
Мировой бедлам
сочинен
адом:
был сперва Адам,
чтоб в конце —
атом?
Где Орфей? Где его искусство,
чтоб на лире серебряной месяца
подтвердить, что такое безумство
и в безумных мозгах не уместится!
Африканская мозаика
…Голый негр
на пальму взбирается быстро,
на закорках
грохочет битлами транзистор,
и московский мой быт,
он не так одинаков,
если Африка в нем
восклицательным знаком,
ах, лагуну добавь,
деревушку на сваях,
за моторкой угнавшихся вплавь
чертенят-попрошаек,
это было — когда? —
над Москвою морозной
черный блик —
африканский мираж светоносный.
…Разгоняется лайнер,
и в небо, и вскоре
под крылом, как открытка,
Средиземное море,
а под вечер
над джунглями пар, словно вата,
в океан
кипятильником брошен экватор.
Что за ночь! В Дуала —
это порт в Камеруне —
приземляется «Боинг» парной —
в июне —
воздух душно пахнет
французским мылом,
дождь дымится, как душ —
не вчера ль это было? —
только время — не то,
что считает Европа,
а вращенье вселенского
калейдоскопа,
его вертят клешнями
гигантские крабы:
костяные,
сухие, как смерть, баобабы.
…По пустынной саванне
спешит голубая машина —
это в Африке было,
посредине Бенина —
вдруг, как радужный смерч,
толпясь и блистая,
налетает безумная бабочек стая —
от песков до небес,
ни конца ей, ни края,
но с налета — о господи! —
горе немое:
смерть цветасто пятнает
стекло ветровое.
«Тормози!
Мы врываемся в рай, как убийцы!..» —