.
Ольга такое не может: у нее глаза устают за день от всего этого мельтешения, в последнее время они болят, надо сходить к окулисту, заказать новые очки, да что там к окулисту, нужно вообще к врачам, у гинеколога не была полгода, но когда, когда?.. Ольга руководит империей, в ее возрасте это большой успех, ее не сместили молодые, инвесторы не выслали на пенсию, на фотосессиях со звездами она все еще получается хорошо – даже без фотошопа. Хорошая генетика – это много.
Короче, вечером силы есть только на то, чтобы придвинуть к себе гладильную доску с ноутбуком, которую уборщица с обезьяньим именем Анфиса (как так можно было ребенка назвать? Впрочем, в их мире – кто она там, откуда? Говорила, но Ольга забыла, – может, и нет такой ассоциации вовсе) перестала убирать после глажки. «Оленька Михалночка, да вам это не помешает, а я что-то так и не умею сложить, образования не хватает», – и хохочет, обнажив золотые коронки.
Ладно.
Внутри ноутбука Ольга тоже не слишком усердствует: сначала просматривает все соцсети, на работе совсем времени нет на это, с телефона специально снесла: отвлекает. Заходит на страницы Марьяны, не зная, зачем это делает, просто по привычке уже, листает фото, лайкает новое, девочки у Марьяны красивые, обе на нее похожи, от этой мысли почему-то теплеет под ребрами.
Потом открывает вкладку с тетрисом, двигает туда-сюда разноцветные блоки. Обычно заканчивает двигать их в три часа ночи, иногда до четырех сидит. Убеждает себя, что бессонница, но как заснуть, сидя за гладильной доской? Иногда Марьяна спрашивает: «Ты чего не спишь?», и она сразу прячется, ноутбук захлопывает. Что-то в Марьяне было пугающее и притягательное при этом, как будто, если подпустить ее ближе, съест со всеми наречиями. Ольга сопротивлялась, все же у нее был муж, пусть даже и жили всю жизнь как соседи, но так удобно.
А иногда давала слабину: хотелось – обнимала, обещала, обнадеживала. Ничего конкретного не хотела, то есть даже бежала от этого, если чувствовала, что вот здесь, сейчас что-то может случиться, слишком близко подошла.
С мужем так и не развелись, не вышло: сходились, расходились и снова сошлись, сколько-то лет подряд он ревновал ее к Марьяне. Спрашивал: чего она от тебя хочет? Почему приходит? Совсем она, что ли, уже? А все потому, что Ольга в самом начале с ним поделилась по глупости: знаешь, в меня влюбилась девочка одна, господи прости, это так смешно. Они и правда смеялись. Потом Ольга плакала. Когда Марьяна уехала, плакала тоже. Рассказывала подруге о том, какая она: злая, смешная, рыжая. Иногда так хотелось, чтобы она ее поцеловала, как в кино. А иногда думала: вот бы ее не было никогда, чтобы жилы из меня не тянула, не мучила.
Но все же лучше, чтобы была.
Встречались всегда при свидетелях – вопрос безопасности.
Марьяну после смерти отца будто с катушек сорвало. Видно, что она внутри так звенит, как буфет с посудой во время землетрясения. И приятно быть причиной этого, и льстит, но с другой стороны – чем это может кончиться?
«Лучше бы ничем не кончалось, – думала Ольга, раскладывая пасьянс-косынку, складывая блоки в тетрисе, собирая огурцы на виртуальной ферме, – и хорошо бы вообще не закончилось. Никогда».
12. Мемори
– Расскажите про жизнь в Москве, – просит Валерия. – Ведь между страстью и молчанием что-то да было?
Она такая дотошная, эта красивая психотерапевт. Сегодня она в смешной футболке с оленем. И Марьяна рассказывает, упершись рогами в прошлое:
– Были дни, все как один. Я приходила на работу, приносила ей кофе, она, не глядя, брала. Не помню, чтобы она хоть раз сказала спасибо. Потом совещание, поток к ее столу – с вопросами. Ты туда, ты сюда, ты здесь. Меня она всегда оставляла себе. В полдень мы шли обедать. Садились в ее черный джип, ехали в кафе через два квартала. Она не любила, чтобы нас видели вместе, хотя не видеть нас вместе было невозможно – мы ведь практически не расставались.
– А выходные?
– Выходные я ненавидела.
Выходные – это щемящее прогорклое одиночество, которое не заглушить музыкой, не замаячить телевизором, его можно только извлечь и опустошить, ловко подцепив изнутри двумя пальцами. Раз – и нет больше в ней печали – вон она вся плавает в туалете, маскируясь под горошек и фаршированные помидоры.
– Поэтому я и пошла в бассейн. Просто чтобы не проводить воскресенья в одиночестве.
…Где-то там, в прошлой жизни, Ольга пишет, глядя на статус Марьяны «херово» в соцсети: «Тебе херово?»
Марьяна плачет, а потом смеется. Или смеется, а потом плачет.
Можно сказать, что это истерика. Но это просто переменчивая погода. Никто же не называет погоду истеричкой. «На улице сегодня истеричка. Возьми зонт».
Ольга пишет: «Поехали кататься на мопеде? Мне тут на тест-драйв привезли».
Что слышит Марьяна: «Обними меня, прижмись ко мне, почувствуй меня».
Марьяна пишет: «Нет».
Нет. Я больше никогда не поведусь на твои дешевые разводки.
Нет, я тебе не верю.
Нет, ты же меня не любишь.
И спрашивает: «В юбке ведь нельзя?»
Ольга пишет: «Ох, блин».
Марьяна и Ян – все еще молодые и тогда еще неженатые – идут по солнечной улице, он бережно держит ее за руку.
Она судорожно перебирает в голове причины: сорваться и убежать к Ольге.
В конце концов она выдумывает подружку – совершенно нелепая, нескладная ложь, – о встрече с которой совсем забыла, а она ведь, черт возьми, попросила ее покормить кошку. Нет, посидеть с ребенком. Или и то и другое. Марьяна меняет показания на ходу, но ей наплевать.
– Давай вместе поедем, – предлагает Ян. – Я работал с детьми, могу с ними петь или еще что-нибудь.
– О нет! – взвизгивает Марьяна. – Она – подруга то есть – будет еще дома, когда я приду, не поймет, почему я с посторонним мужиком.
– Посторонний мужик? – Ян смотрит на Марьяну растерянно. – Ты разве про меня не рассказала еще подругам?
– Это другая подруга, – произносит Марьяна так, будто это все объясняет, – Ты ее не знаешь, мы с ней редко общаемся. И вообще она странная. И ладно тебе. Не придирайся к словам.
Марьяне совсем не страшно мчаться по самой широкой автостраде. Когда Ольга рядом, она не боится. Лететь, жить, прощать, быть обманутой, обманывать самой.
Она говорит ей в спину: все равно ветер схватит и унесет любые слова:
– Твоя кожа пахнет лавандой.
Ольга кричит:
– Что?
Ее волосы пахнут надеждой, желанием, только что скошенной травой, рискнувшей вылезти после зимы. Они хлещут Марьяну по губам.
– Куда поедем? – перекрикивает Ольга ветер.
Марьяна вжимается подбородком в ее плечо.
– Нам нужно выбрать цель, – кричит Ольга.
«Пристрели меня», – думает Марьяна.
Вечером сидят на веранде Ольгиной дачи – теплым и душным вечером после дождя, и Ольга показывает Марьяне фотографии. На этих фотографиях – ее юность и ее любовь.
Ольга говорит:
– Вот здесь я жила однажды летом с бабушкой. Интересно было через много лет приехать с кем-то, с кем в юности мне так хотелось пройти по набережной за руку.
Марьяна смотрит на фотографии, и ее пронзает боль. Через всю ключицу до самых пяток.
Ольга рассказывает, а Марьяна запоминает все, и это напоминает сеанс мастурбации перед глянцевым порножурналом.
Ольга говорит, глядя на фотографию:
– Мы поехали на заброшенный пляж. По дороге остановились у какого-то завода по розливу минеральной воды, и там труба из земли торчит с этой водой. Вот мы смотрим в эту трубу.
Боль – не такое уж сильное чувство, если к нему привыкнуть.
Ольга смотрит в глаза Марьяне и спрашивает:
– Кстати, какого цвета у тебя глаза?
Не такого, как тебе нужно.
Ольга говорит:
– А вот, кстати, отличная фотка – просто Беверли-Хиллз.
Она говорит:
– Что ты сейчас чувствуешь, опиши.
Марьяна чувствует слишком много и слишком мало хорошего. Эдакое идеальное состояние для того, чтобы все это запомнить, и совершенно несовместимое с жизнью.
Ольга говорит:
– Непонятно описала. Я спрашиваю, что ты чувствуешь, когда я тебе это рассказываю, а что такого, собственно, я тебе рассказываю?
Марьяна говорит, что все, что она чувствует – нормально для этой ситуации.
Она говорит:
– Ревность, страх, зависть, нежность, безысходность, боль – все, что можно при этом чувствовать.
Ольга говорит:
– Нет, ты можешь сказать, что конкретно тебя задело, почему, в какой степени?
Ей пошло бы быть репортером, который обращается к родственникам погибших в катастрофе и спрашивает: что вы сейчас чувствуете?
Ей пошло бы быть врачом-анестезиологом, который наклоняется над лицом больного в маске и спрашивает: вы все еще что-то чувству- ете?
Демьяну Марьяна сказала «да». Бедный, бедный Демьян.
Ночь. На улице гремят поливальные машины, мусоровозки переворачивают помойные контейнеры над своими грузовыми ртами. Столбик термометра прыгнул до двадцати.
Марьяна так ни разу и не сумела выдержать паузу. Она так ни разу ничего и не выжала из своих кратковременных обид.
После двух бутылок пива руками, измазанными креветками, она пишет Ольге строчку из песни, звучащей по радио: «Я не смог бы жить где-то еще и любить кого-то так, как тебя. Верь мне, Жозефина».
«О, ну ты даешь, – отвечает Ольга, в очередной раз пораженная безотказной работой их связи. – А я как раз думаю, что это ты там делаешь».
Болею тобой.
«А я не стану тебе писать», – пишет ей Ольга далее.
«Не стану писать», – так она пишет.
«Не стану писать тебе, – пишет она и продолжает: – Не стану писать о том, что я делала этим вечером. А то ты расстроишься».
А то она расстроится!
Ольга беспокоится, что Марьяна расстроится, и поэтому пишет, что не напишет, написав при этом слишком много и вполне достаточно для того, чтобы Марьяна детально представила себе картину предыдущего вечера, к которому не имела никакого отношения.