Мы отключили ток. Гляделки отвернулись. Веник понимал, что мы делаем что-то для него важное, но очень боялся.
Гробус приладил «фасолины» к корнеплоду и заговорил.
Я и не подозревал, что он такие слова знает! Матёрый разведчик, давным-давно забывший, какие такие бывают нежные чувства, он мурлыкал и ворковал, обращаясь к сердцевине веника. Он говорил с корнеплодом, как с маленьким ребёнком. Это нужно было слышать!
А потом он высвободил один из корней и осторожно положил его на переключатель.
Мы в соответствии с указаниями Аюшвили подготовили для веника целый спектакль. Экран уже был установлен перед ним. Правда, мы понятия не имели, как устроено зрение корнеплода; может, он видит мир чёрно-белым, может, воспринимает тепловые волны, может, реагирует только на объёмные движущиеся предметы.
По знаку Гробуса я легонько кольнул током нашего собеседника. Он понял! Он сжал корешком переключатель, и на экране появилась цветная картинка – изображение другого корнеплода на фоне мёртвого вулкана.
Дальше нам оставалось только смотреть и умиляться. Веник сам переключал картинки. Он их видел, понимаете? Так умиляются родители, глядя, как дитя осваивает погремушку.
Потом мы запустили другой набор картинок – мой портрет, портрет Гробуса, портрет самого веника, сидящего в горшке. Наконец дело дошло до высшей математики. Мы предложили ему сюжетку для средней группы детского комбината: человечек складывает на полу шарики, чтобы получилось столько же, сколько перед ним на полке.
Но веник спрятал гляделки. Видимо, это означало, что он устал.
Естественно, мы все это записали и переслали запись наверх, оттуда её отправили к Гансу Аюшвили. Уж не знаю, как он додумался, но распоряжение поступило такое – показывать венику картинки, раскрасив их в полном противоречии с природой. Скажем, небо над Цезарианой лиловое, а у нас пусть будут картинки с голубым, красным и зелёным.
С этой задачей мы справились. И даже с трудом отобрали у веника переключатель. Ему понравилось!
– Значит ли это, что у корнеплода может быть абстрактное мышление? – спросил Гробус.
– Значит ли это, что у него есть чувство юмора? – вопросом ответил я.
Но пока что понятно было одно: мы имеем дело с созданием мыслящим и оставлять его на произвол судьбы не имеем права. Забрать его на орбитальную тоже не можем – ему там нечем дышать и кормиться. Так что по распоряжению начальства мы стали няньками корнеплода.
А потом, воспользовавшись мигрирующим проколом, к нам примчался Аюшвили.
В челноке места хватало как раз для двоих, могла бы ещё поместиться мартышка, а ксенопсихолог был мужчина огромный, так что я временно поднялся наверх. И об экспериментах, которые ставил Аюшвили, имею самое приблизительное понятие.
В конце концов ксенопсихолог сделал такой вывод: у цезарианского корнеплода может быть развито образное мышление, но с таблицей умножения у него будут большие проблемы. Кроме того, некоторые из корнеплодов – эмпаты, то есть они могут сопереживать и сочувствовать. Даже недругу. Именно наш – единственный сильный эмпат на все те заросли возле вулкана. А прочие веники ополчились на него потому, что он не такой, как они. У них не было слов, чтобы объяснить это, но, когда наш веник отбрасывал каракатицу, они улавливали его настроение. А он не желал губить зверушку, потому что чувствовал её предсмертный страх. Такая вот оказалась благородная натура.
– Я буду работать с их образной системой, – сказал Аюшвили.
Естественно, первым его учеником стал наш веник.
Как Аюшвили научил приборы принимать сообщения от корнеплода и передавать ему сообщения, вы можете прочитать в «Вестнике ксенопсихологии», номер и год не помню. Там же опубликованы первые стихи Первого Заговорившего – такое имя сам себе дал наш веник. В поэзии я не разбираюсь, но считаю, что для корнеплода, чей запас слов около тысячи, это просто гениально. Я сказал «слова», но на самом деле это понятия, в которые входит много составляющих.
Пришлось заводить на Цезариане литературную колонию, потому что прочие веники под присмотром ксенопсихологов стали расти и развиваться. Кстати, потом, когда на Цезариану прибыли серые корсары и спрятались в пещерах, корнеплоды в меру своих возможностей поставляли нам информацию.
Да, я переписываюсь с Первым Заговорившим. Есть знаки, которые я освоил. Они летят к нему за невесть сколько парсеков. Профессор Виленский тоже переписывается. В ответ мы получаем стихи – на наш взгляд, довольно странные, но мы же не поэты, мы всего лишь разведчики.
Я даже думаю на старости лет поселиться на Цезариане. Там неплохо. Там у нас посёлки под куполами, отопление – от ещё уцелевших вулканов, приятное общество. Может, потом ко мне присоединится Гробус – если внуки его отпустят.
И я буду попивать не «звёздную прозрачную», а благородные напитки, тихонько при этом беседуя с Первым Заговорившим. Что ещё нужно разведчику на пенсии? Хорошее спиртное, не слишком надоедливый собеседник, знающий все его болячки доктор, тишина и покой, наконец-то покой. Знали бы вы, ребятишки, как я мечтаю о пенсии! По возрасту я бы уже мог, но Гробус уговорил меня ещё пару лет поработать…
И никогда больше не увижу ни одного курсанта! И никто не будет мне объяснять, что ночью зловредный Токолош забрался в спальный бокс и уничтожил все видеозаписи, необходимые для подготовки к экзамену, а вместо них оставил клок своей чёрной вонючей шерсти… да, курсант Мганомба, теперь я знаю, что за нечистая сила этот ваш Токолош…
Тихо!
Что это? Тревога?
Тревога.
Курсанты, строиться. Живо!
Я не знаю, что это! Но такая тревога означает – всем к арсеналу.
Это может быть всё, что угодно. Но вряд ли метеоритная атака, о ней мы бы знали за трое суток.
Думаю, через четверть минуты будут подробности. А пока ясно одно – база в опасности.
Как – кто?! Как это – кто?!
Мы пока ещё живы, и присягу нам никто не отменял!
Профессор Виленский… Гробус! Гробус поведёт второй курс. Я поведу вас. А вы что, думали, что теперь-то от меня отвязались? Что я залезу в убежище и буду сидеть там под койкой? С тётушками из кухонного блока? Ну, спасибо, обрадовали!
Так. Животы втянули, плечи расправили. Ну, вроде вы немного похожи на разведчиков. На первый-второй рассчитайсь. Первые бегут за скафандрами, берут себе и товарищу. За старшего – курсант Норихиро. Да не тренировочные. Модель «Доспех-шесть», ясно? Не забудьте баллоны! Проверьте наличие дыхательной смеси. Вторые – со мной к арсеналу.
Через пять минут встречаемся у медицинского комплекса. Там заберём аптечки.
Своё имущество оставляете здесь! Здесь, я сказал!
Первые – на выход!
Вторые – за мной!
Рига
2017
Николай НемытовКосмонавт №…
Мельканье изломанной тени,
Испуганный смертию взор.
Я думаю, что наши потомки когда-нибудь будут смеяться, глядя на костюмы наших космонавтов.
Наверное, будет другая мода на космические костюмы.
А вот мода на достоинство, мода на духовность, если это можно назвать модой в шутку, это не проходит.
Пока человек остаётся человеком.
Ремни держали крепко, и дотянуться до них пять-три-тринадцать никак не мог, как бы ни изворачивался. Он кричал, но мучитель равнодушно продолжал своё дело. Пять-три-тринадцать знал запах смерти, чувствовал его. Сколько раз он сталкивался со смертью в вонючих канавах, в узких щелях трущоб. Только этот раз запах смерти был необычный: пахло кислым металлом, чистотой, смешанной с приторно-сладким ароматом. Вот мучитель склонился над ним, огромный, заслонивший яркий белый свет, льющийся с потолка. Острая сталь – множество игл – впилась в пять-три-тринадцать, смертельным холодом вливаясь под кожу. Он дрогнул, выгнулся, закричал от боли и накатившего ужаса. Сталь медленно вливалась, остужая кровь.
Мучитель что-то пробормотал, и приторно-сладкий аромат стал сильнее, а боль постепенно утихла. Тело будто набили ватой, однако стальные иглы никуда не делись, они шевелились в нём, проникая глубже и глубже. Пять-три-тринадцать чувствовал, как набухают жилы, как тяжелеют мышцы, натягивается кожа… Только теперь ему совершенно не больно… Совершенно не больно…
Клиент косо глянул на Мартынку Каштанова, хмыкнул: белая «шкура» скафандра облегала худое тело, оранжевый горб спасательского мультитула на затылке сливался со сферическим чёрным шлемом, превращая пилота в гротескного головастика. В мерцании аварийного света Каштанов выглядел жутким гомункулом, забрызганным кровью с головы до ног.
– Ну, у вас и корыто, парни, – прозвучал голос клиента в наушниках шлема. – А вы точно спасатели?
Он демонстративно положил руку в перчатке на закреплённый на бедре компактный дыробой.
– М-да. Мы вам показывали свою лицензию по сетикому, – напомнил капитан спасательного судна «Агатан» Яков Погорелый. – Но если сомневаетесь, вот наши ДНК-подписи и подписи на документе.
Над раскрытой ладонью капитана возник додекаэдр рабочего экрана корабельного кванткома. Одна грань увеличилась, показывая спасённому клиенту две пары одинаковых спиралей ДНК – личные подписи экипажа «Агатана» и подписи на лицензионном договоре. Спирали попарно слились и вспыхнули зелёным светом идентичности.
– Это квантоттиск самого судна, м-да. – Додекаэдр повернулся, выдал схему техноклетки «Агатана», из которых он состоял. Штамп верфи «Руссо-Болт» вспыхнул на ней золотом.
Оттиск совпал с оттиском, указанным в лицензии.
– Хорошо, – согласился клиент. – Тогда вы в курсе, что в моём договоре есть пункт о сохранности артефакта «Л-1». Пункт под знаком приоритетности первой степени.
Выходило, что клиента и груз следовало срочно доставить в указанную точку пространства – планету, спутник, станцию или корабль, – а после приступить к ремонту и буксировке яхты клиента, пострадавшей в точке Лагранж-5.