Под звездами Азии
Звезда над рекой
Ущелье. Костра красноватые клочья.
Звезда над китайской рекою.
Нас Азия жжет пограничною ночью.
Она не дает нам покою.
Я только сказал,
Что, по скромным подсчетам,
Что так, потихоньку мечтая.
Отсюда четыре часа самолетом
До красных районов Китая,
Где с боем проходит
Над смертью бездарней
Суровое братство народа
И рвутся на клочья
В боях легендарных
Знамена Шестого похода.
Я только сказал командиру,
Что руки
Имею, способные к бою:
Я год обучался военной науке
И дружбе с отвагой любою.
Когда же дозволено будет приказом —
За лучшее дело на свете
Скрипучий подсумок набить до отказа,
Коня заседлать на рассвете?..
И только река грохотала над миром,
Трудясь, волочила каменья.
И я услыхал своего командира: —
Терпенье, товарищ. Терпенье.
1935
Граница
Я вспомню, конечно
Чернейшие травы,
Тишайшие звезды и груду
Камней у реки.
Далеко до заставы,
Которую я не забуду.
Летят комары
Миллионным отрядом,
И насторожились сурово
И умные уши овчарки,
И рядом —
Фуражка бойца молодого.
Товарищ,
Мы где-то встречались; наверно,
И ты узнаешь меня тоже.
Мы братья
В семье неизменной и верной
И, значит, хоть чем-то похожи.
За нами — —
Громада Советского Дома,
Враждебная ночь — перед нами.
И выстрелы здесь —
Это вестники грома,
Короткое молнии пламя.
Проходят года
К неизвестным пределам,
Но братство — оно сохранится
Везде,
Где тревога за общее дело, —
А это есть чувство границы.
И я потеряю
И песню и слово.
Охвачен заботой иною,
И все-таки
Всё заработаю снова —
Все будет,
Пока вы со мною.
1936
Аня Гордиенко
Может быть, я все забуду, кроме
Солнца, озарившего пески,
Пассажиров на аэродроме,
Совершенно мутных от тоски.
Два жилых строенья тишиною
Крыты и песком заметены.
Кролики, бессильные от зноя.
Чуть не помирают у стены.
И провал в сознании. И, снова
Уходя в сияющую тьму,
Я тотчас же вспомню Иванова.
Чтобы позавидовать ему.
Ибо, с легкостью непогрешимой,
В небесах, лишенных суеты,
Девушка ведет его машину
Над пустыней — до Алма-Аты.
Я хочу не много (может, много?):
Песни настоящие сложить,
На тяжелых странствовать дорогах,
Двадцать лет простых еще прожить
И увидеть дочь свою такою:
Легкую, в загаре золотом,
С маленькою жесткою рукою,
Ясными глазами, твердым ртом.
1936
«Я верую в молодость…»
Я верую в молодость:
Может быть, годы
В пути проведя неустанно,
Но песня пройдет
Сквозь пустыни и горы
До самой души Казахстана.
Не мигом единым,
Когда на просторах
Ударит зарница косая, —
Трудись, моя песня,
Как лампа шахтера
Во тьме рудников Ачи-сая.
Трудись,
Чтобы в мире тебя не забыли,
В глуши называли родною.
Ты вся почернеешь
От угольной пыли,
Запетая Карагандою.
Мы новой
Железной дорогой доедем,
Нас лучшая встретит бригада —
И ты заблестишь
От восторга и меди
В тяжелой жаре Коунрада.
Нас путь поведет,
Отдыхать не желая,
На бурых верблюдах качая,
Кривыми тропинками
Горных джейлау,
Равнинами риса и чая.
Нас вымоют реки
И бури продуют
Ветрами — на тех переправах,
Где полною грудью
Тебя, молодую,
Бойцы запоют на заставах.
1935
Аральское море
Четыре раза в жизни
я видел Аральское море —
Всегда из окна вагона,
на самой заре, мельком.
И я увидал, что это
все той же пустыни горе,
Продолженное водою,
начатое песком.
Плоское, неживое,
как выкрашенная фанера,
Чем ты волнуешь сердце
в длинных лучах зари —
Не знаю. Но я поклялся
войти в тебя от Чарджуя
На мутных, на желто-серых
водах Аму-Дарьи.
1936
Через пять тысяч верст в альбом
Я напишу тебе стихотворенье:
Там будет жаркий азиатский день,
Воды неумолкаемое пенье
И тополя стремительная тень.
И я, идущий с низкого холма
Туда, где под глубокой синевою —
Все белые — зеленою листвою
Окружены окраины дома.
Вперед, вперед! На ярко-белых ставнях
Дробится свет. Бежит, поет вода.
А комнаты молчат. И темнота в них,
И только платье светлое. Тогда
Полдневный мир, который так огромен,
Дома на солнце и вода в тени,
Жара за ставнями, прохлада в доме —
Все скажет нам, что мы совсем одни.
И кончится мое стихотворенье,
И все исчезнет в городе твоем.
Дома уйдут, воды умолкнет пенье,
И только мы останемся. Вдвоем.
1937
Город в горах (Поэма)
Глава первая
Я знаю, что не ради развлеченья
Тогда поехал показать Гиссар
Желавший мне добра и просвещенья
Одной бригады конной комиссар.
Он так хотел,
Чтоб, перейдя преграды.
Я понял те событья и дела,
Которыми история бригады
Действительно похвастаться могла.
______
По каменным ущельям,
По оврагам
Ночь отступала медленно.
За ней
Шли наши кони моложавым шагом
Военных, добросовестных коней.
Одна звезда,
Как наконечник медный,
Еще пронзала небо сентября.
Потом она исчезла незаметно,
И у реки застала нас заря.
А я до самой смерти не устану
Учиться слову твердой чистоты
У полных силы рек Таджикистана,
Стремительных
Без всякой суеты.
Да и не надо вовсе быть поэтом,
Чтоб постоянно помнить этот час, —
Все было чисто вымыто рассветом,
Все от души приветствовало нас.
Блестели камни, смело улыбаясь,
Вода мечтала напоить коней.
Вдали — гора пустынно-голубая
И та звала, чтобы подъехать к ней.
Она влекла на ясные вершины
И ниже стала, чтоб решились мы.
И говорило утро над равниной,
Что никогда не будет больше тьмы.
И даже стало жалко на мгновенье,
Что уж не будет в мире никогда
Ни блеска звезд,
Ни птиц ночного пенья.
Наивных песен, спетых без труда.
А кони в медленном недоуменье
Входили в воду без доверья к ней,—
Та по дороге терлась о каменья
И пропадала у других камней.
Не так ли нам назначено судьбою,
Как этих рек свободная вода,
Стремиться каменистою тропою
И с гулким морем слиться без следа.
_____
Я многое слыхал про военкома.
И скромность
Легендарная давно
По всем рассказам мне была знакома.
Но я никак не думал, что дано
Ей столько несравненного упорства:
И стоило спросить о нем самом —
Лицо худое становилось черствым
И разговор, налаженный с трудом,
Он обрывал.
Но я таил надежду,
Я чувствовал, никак не торопясь,
Что жизнь сама работала
И между
Двух душ людских
Протягивала связь.
И я дождался долгих разговоров
Среди щемящей сердце тишины
С той искренностью полной,
Для которой
Нам эти ночи тихие даны.
Тогда за сдержанностью благородной
Я разгадал однажды у него,
Что в глубине души своей свободной
Он был поэтом слова одного:
Когда в быту
Кого-нибудь —
Любого
Товарищем, как все мы, называл,
Он точный смысл излюбленного слова
С первоначальной силой сознавал.
И он любил
Века любимый горем,
Тот угнетаемый из рода в род,
Отброшенный к могучим плоскогорьям
Эмирами бухарскими народ.
И было так, до слез, ему знакомо
Лицо невыразимой нищеты,
Отмеченные вечною трахомой,
Усеянные оспою черты.
Что никогда он не жалел усилий,
Ни жизни проходяшей —
Ничего;
И люди повсеместно становились
Товарищами верными его.
И за народов сомкнутое братство,
За общий труд
И общее богатство
Работал он
Как постоянный друг
Пятнадцать лет
Не покладая рук.
Пятнадцать лет
Он воевал за это,
В седле не засыпая до рассвета;
И счастлив был,
Когда,
С известным шиком
На ишаках проехав босиком,
Его четыре старика таджика
Окликнули:
— Товарищ военком!
_____
Итак, мы ехали.
За пылью белой
Открылся город.
Жизнь была проста.
И охраняло утро, как умело,
Спокойный сон Гиссарского хребта.
И вечный снег был поднят временами
Так высоко в лазурные миры,
Что облака, летевшие над нами,
Не достигали до колен горы.
И на заре,
Среди холмов отлогих,
Пересекая спящую страну,
Я услыхал на каменной дороге
Военную историю одну.
Глава вторая
Был год, когда заговорили пули
Почти на всех восточных рубежах,
Когда, расставшись с храбростью в Кабуле.
Бежал забытый ныне падишах.
День шел за днем,
И было нелегко в них
Угадывать событий бурный ход.
Уже в горах орудовал полковник
Английской службы.
И совсем не тот,
Что, в оперном красуясь опереньи
И в романтичной доблести во всей,
По розовым пескам стихотворений
Как бескорыстный бродит Одиссей,
Не тот чудак,
Обманутый жестоко,
За дымовой завесою легенд, —
А злобный враг свободного Востока,
Британских банков бешеный агент,
На знамени которого нашито
Одно лишь слово черное — «война»,
Кто ради злого золота наживы
На племена бросает племена.
В Таджикистане бесновалось байство,
Почуя смерть.
Был славный год, когда
У нас входила в сельское хозяйство
Победа коллективного труда.
А там, уже заботясь о начале
Военных дней,
В предательской тиши
Английские винтовки получали
Бухарского эмира курбаши.
В пылу религиозной дисциплины
Муллы в мечетях выбились из сил.
— Пора обрушить горы на долины! —
Какой-то дервиш пьяный возгласил. —
Пусть каждый будет злобен и неистов,
Душою тверд и на решенья скор,
Чтобы окрасить кровью коммунистов
Седые реки, льющиеся с гор. —
И был решен поход огня и стали
На городок, затерянный в горах,
Куда и самолеты не летали,
Где цвел урюк, белея, во дворах.
Он назывался городом — поселок,
В котором сотня глиняных домов
Раскинулась на желтизне холмов
Среди арыков быстрых и веселых.
И был в широкой впадине, внизу,
Украшен круглой площадью базарной,
И ничего не знал о легендарной
Судьбе, пересекающей грозу.
А по ущельям конница скакала,
И к вечным льдам
Среди суровой мглы
Шли по ночам наймиты аксакалов
Готовить путь для банды Файзулы.
Уже на перевалах лицемерных
Лежали кошмы лентою рябой,
Чтоб не скользили кони правоверных,
По ледникам шагая на разбой.
Чтобы, тайком пробравшись через горы
Тропой, пробитою сквозь лед и снег,
Мог Файзула обрушиться на город
С отрядом в полтораста человек.
Глава третья
В горах ночная стелется прохлада.
Дымит костер. Кругом сырая мгла.
Спят басмачи под грудою халатов,
Но бодрствует над ними Файзула.
Его, на свет рожденного войною,
Клинок не рубит,
Пуля не берет,
И не имеет равных под луною
Карабаир, стремящийся вперед.
Сидит басмач лоснящеюся тушей,
И нестерпимо ясен лик его,
И те дожди, что все пожары тушат,
Ему не в силах сделать ничего.
Он, как отец, хлопочет над отрядом.
А у костра, не опуская век,
Расположился, точно равный, рядом
Невзрачный, кривоногий человек,
Но, видно, птица дальнего полета…
Он тоже вождь. Хотя бы потому,
Что темное устройство пулемета
Ему знакомо в банде одному.
Да и при блеске солнечного света
Его не сабля выделит, не конь,
А борода немеркнущего цвета.
Багровый, медленный ее огонь
Нам осветит теперь иные вещи,
Чтоб за порогом уголовной тьмы
Этапы биографии зловещей
Ясней и резче различали мы.
Немалый срок придется нам отмерить,
Чтобы найти первоначальный след,
Когда открыл кадетский корпус двери
И прапорщика выпустил на свет.
И он понес по узким тропам мира
Сияние военного мундира,
Переменил полдюжины пехотных
Заброшенных в провинции полков.
Играя в карты,
Бреясь неохотно,
Терпя нужду
И не платя долгов.
И жизнь его катилась молодая.
Потом — война,
Где, не жалея сил
И храбростью нисколько не страдая,
Он от снарядов ноги уносил.
Потом —
Война иного устремленья
Его переместила на Восток,
И он попал в стремительный поток
Всеобщего от красных отступленья.
Бежал с людьми, прожженными дотла,
Не умываясь,
Бороды не брея
И оживая только у стола,
Когда на нем бутылок батарея.
Потом и это кануло на дно…
Война, и жизнь, и гибель заодно —
Все сплошь покрыто матерною бранью,
Все пройдено.
И не его вина,
Что нет ни офицерского собранья,
Ни денщика,
Ни девки,
Ни вина.
Что не добром
И не судом судеб,
А волею российского народа
За рубежом,
Среди чужой природы,
Он обречен искать и кров и хлеб.
Но все пошло по маслу у него,
И под сияньем неба голубого
Он был молниеносно завербован
Разведкой государства одного.
Там года два
С успехом неизменным
Его — на выбор — обучали быть
Афганцем, и таджиком, и туркменом
И все остатки совести забыть.
И, обучив,
Забросили с размаха
В дипломатию азиатских стран,
Где он, Христа меняя на Аллаха,
Евангелье меняя на Коран,
Жил с племенами
В постоянном страхе.
Потом привык, наглея по углам.
Попы, муллы,
Цари и падишахи —
Не все ль равно?..
Пусть властвует ислам.
И, странствуя
И заметая след,
Он дотянулся до такой вершины,
Что, в счет не принимая матерщины,
Не говорил по-русски восемь лет…
Вот он сидит — на то имея право,
Как с братом брат,
От Файзулы направо.
Над ними слабый свет ночных планет…
Дымит костер…
Что делать в этой яме, —
Баранов жрать
И водку пить с друзьями?
А где друзья?
Их и в помине нет.
Живи, шпион.
В ночах нагих и черных
Чужих народов слушай голоса,
И жен своих, немытых и покорных,
Люби, закрыв тяжелые глаза.
Живи, жирея у чужой наживы.
Где Файзула,
Набитый салом шар,
Надменный трус,
Хитрец тупой и лживый,
Рукой другого
Загребает жар.
Где требует отчета без пощады
Британец, холодней, чем снега наст,
Что и в пески не выйдет без перчаток,
Но и в перчатке руку не подаст, —
Тут не разбить железной цепи звенья.
И только в те жестокие мгновенья,
Когда, сжимая руку на кинжале,
Гремел грабеж, неся зеленый флаг,
Вопили всадники
И кони ржали,
Врываясь в перепуганный кишлак,—
Он ощущал еще биенье сердца
Ускоренное.
В громе и дыму
Шли, озверев, его единоверцы,
Такие ж ненавистные ему,
Как только что убитые дехкане.
И все в багровом плавало тумане
И навсегда переходило в тьму.
Глава четвертая
Был город к ночи взят.
Еще вначале
Милиция, в составе двух бойцов,
Погибла вся.
И город защищали
Не то чтоб горсть особых храбрецов,
А десять граждан,
У которых было
Оружие.
Приладясь половчей,
Они едва не охладили пыла
Отряда в полтораста басмачей.
Но постепенно гасла оборона:
Они боролись, десять человек,
Пока хватило дроби и патронов,
В огне сраженья тающих, как снег.
Потом по узкой улице на приступ
Кавалерийский ринулся обвал
И непрерывный труд телеграфиста
Одною пулей сразу оборвал.
Но шли слова от аппарата Морзе,
И не сгорал в пустыне голос их,
На перевалах горных не замерз он
И на ветру великом не утих.
В нем кровь была,
И звон бандитских сабель,
И на друзей направленный удар.
И услыхал его в бессонном штабе
Одной бригады конной комиссар.
И он не ждал, покамест ночь пройдет.
Уже бойцы из длинного ангара
Катили шестиместный самолет.
Там разместились, кроме комиссара,
Начальник штаба,
Дальше — два бойца,
Запас необходимого свинца
И пулеметчик с легким пулеметом.
Потом рванулась гулкая земля
И сразу замерла под самолетом,
Верхушками деревьев шевеля.
Так начиналась первая разведка.
Внизу мерцали мертвой белизной
Вершины гор, расставленные редко
Под круглой металлической луной.
И летчик брал рекордные преграды.
(Тогда не знали быстроты иной
И мир еще не слышал об отрядах
Прославленной «катюши» скоростной,
Которые в стремительном движеньи,
Как метеоров светлая река,
Теперь прошли, не зная поражений,
Над юго-западом материка.)
Но, доводя до своего предела
И высоту и скорость,
За двоих
Работал он для правильного дела
И выручал товарищей своих.
Прошло часа четыре.
И уже,
Преодолев последнюю вершину,
Он вниз повел тяжелую машину,
Креня ее на резком вираже.
Тогда в сияньи лунном
Облик мира
Стеною стал в невиданной красе, —
И летчик обернулся к пассажирам
И подмигнул.
И улыбнулись все.
Отряд, овеянный дыханьем ветра,
Сошел на землю, на бугры песка,
В двенадцати примерно километрах
От опустевших хижин городка.
И ждать не стал, покамест ночь пройдет.
Среди равнины, освещенной слабо,
Шел комиссар,
Потом — начальник штаба,
За ними — два бойца.
И, пулемет
Пристроив на широкое плечо
И замыкая шествие ночное,
Шел пулеметчик, радуясь, что зноя
В такое время суток нет еще.
_____
Я все боюсь, что не сказал о многом,
Чего нельзя, быть может, упускать.
Я вел рассказ по боковым дорогам
И не сумел, наверно, передать
Хотя бы внешний облик военкома,
Его усмешки добрый и сухой
И зоркий блеск —
Мне хорошо знакомый —
Из-под очков в оправе роговой.
А главное —
Что знала вся бригада,
Чего и мне не позабыть вовек —
То ощущенье, будто с вами рядом
Живет такой надежный человек,
Который вправе поучить вас жизни
Живой и настоящей, без прикрас,
И прямоты,
И верности отчизне,
И скромности
Потребовать от вас.
_____
Рождалось утро, тихое, простое,
Был крови след ему невыносим.
И кони, сбившись в кучу, спали стоя,
И неземные травы снились им.
А тут же на виду лежали рядом
И агрономы, И учителя,
И ветерок летел, неся прохладу
И волосы у мертвых шевеля.
Костры на площади блестели.
Прямо
Плыл синий дым.
Награбленная снедь
В котлах варилась воинам ислама
Под небом, начинающим бледнеть.
Теперь они, вкусив отраду битвы,
На душных кошмах все поразлеглись,
Покамест звуки утренней молитвы
Не понеслись в мерцающую высь.
И снова похвальбы гортанный гром
И треск костра сходились воедино.
Где площади базарной середина
Была большим украшена ковром.
Там наконец
У жаркого котла
Неколебимо, как на поле бранном,
Над розовым, дымящимся бараном
Склонился просвещенный Файзула.
Он руки окропил перед едою,
И светел был суровый лик вождя,
Раздвоенной широкой бородою
На самого эмира походя.
И клокотанье огненного жира
Наполнило басмаческий базар,
И он притих перед началом пира…
И это все увидел комиссар.
Глава пятая
Вождем, который понял обстановку,
Был здравый смысл отваги.
В тот же миг
Он поднял сам наперевес винтовку
И бросился на площадь напрямик,
Где басмачи глазам своим сначала
Отказывались верить наотрез.
Но так «ура» над площадью звучало
И пулемета монотонный треск
Так был однообразен,
Что казалось,
Как будто он звучит сто тысяч лет
И никогда не смолкнет.
И усталость
Пришла и молвила:
«Спасенья нет».
Тогда шпион и увидал впервые
Пять человек
И легкий пулемет,
Потом очки блеснули роговые…
Не каждый это, может быть, поймет,
Но, странным ощущением влекомый,
Он цепенел,
Почти лишенный сил,
Покамест ромб в петлице военкома
Не различил.
И вдруг сообразил,
Что шла сюда дивизия.
И тотчас
Скомандовал, чтобы бежали все.
А наверху работал пулеметчик
Совсем один — в рассвета полосе.
Минуты шли,
И призрак смерти близкой
За ними брел,
Беря за пядью пядь.
Российский прапорщик,
Шпион английский
Понять не мог,
Что было их не пять,
Людей, снабженных сотнею патронов,
И не дивизия;
Что с ними в бой
Сто семьдесят шагало миллионов.
Объединенных братскою судьбой;
Что с ними были в битве превосходной,
Простертые от самого Кремля,
И небо в самолетах быстроходных,
И танками покрытая земля.
А площадь шевелилась, как живая,
Верблюд метался — неизвестно чей,
И пулеметчик счастлив был, сажая
За пулей пулю в спины басмачей.
Над ним заря суровая застыла.
Но, все для военкома заслоня,
Мелькнул на солнце огненный затылок,
И военком прицелился в коня
И выстрелил.
И сразу конь немного
Отяжелел,
Задергал головой,
Задумался…
И — рухнул на дорогу,
И придавил у прапорщика ногу,
И кончил годы жизни боевой.
_____
Над площадью,
Как над лесной поляной,
Дрожала тишина в заре стеклянной.
Что ж, прапорщик!
Укрывшись темнотой,
Тебе бы затеряться на чужбине
Снежинкою на ледяной вершине,
Песчинкою в пустыне золотой…
Нет. Все равно.
Дела твои плохие.
Взгляни на женщин:
В ясном свете дня
Ты видишь их глаза,
Он и сухие
От ненависти черного огня.
И беспощадный день проходит мимо…
Он сединой, как серою золой,
Твою башку покрыл неумолимо.
И ты пошел — веснушчатый и злой.
Теперь по многочисленным приметам
Ты в самом деле наконец узнал,
Что на пути к свиданью с Магометом
Тебе остался только трибунал.
_____
А через день уже видали горы,
Открыв ветрам сияющую грудь,
Как проходили эскадроны в город
И военком летел в обратный путь.
Внизу в живых источниках Востока —
Арыках, полных желтою водой, —
Среди полей, раскинутых широко,
Таджикистан трудился молодой.
И дети шли, не ведая печали,
Варился плов на пламени с утра,
И красным перцем мясо заправляли
Прославленных обедов мастера.
И вся равнина пела.
И над нею
Уже незримо колыхался зной,
И хлопок цвел, блестя и пламенея
Почти честолюбивой белизной.
И рвущееся горною рекою
Неукротимой жизни торжество
Навеки было создано рукою
Бесчисленных товарищей его.
И он летел — старик,—
Смеясь над тленом,
В больших очках,
Высокий, полный сил,
Хоть был по виду не совсем военным
И орденов обычно не носил.
Заключение
Как далеко до Азии…
Погода
На севере
Полна дождей и тьмы.
Хотел бы я, чтобы вернулись годы,
Когда в Кулябе собирались мы.
Но я дружу с надежными словами.
Не склонные к бессмысленной игре,
Среди песков
Они ходили с вами
В семидесятиградусной жаре.
И у поэмы пересохло в горле…
Читатель мой, живущий нашим днем, —
Моряк ли ты,
Чекист ли ты,
Шофер ли —
Мы говорим
На языке одном.
Еще не раз ударит гул набата,
На всех фронтах
Не кончена борьба,
И по барханам
Желтым и горбатым
Нас понесет
Военная, судьба.
И мы —
Герои или не герои —
Но не нарушим слова своего,
Чтобы один за всех
Стоял горою
И, уж конечно,
Все за одного.
И по равнинам мира боевого
Пройдет советской доблести отряд.
И грянет бой.
И всё в порядке снова,
Как на границах наших говорят.
1938
Единственное невеселое путешествие
С. Л.
Бедные рифмы
Невесело мне было уезжать.
А, думаешь, мне весело скитаться,
В гостиницах унылых ночевать,
Чего-то ждать в пути — и не дождаться,
Чему-то верить, в чем-то сомневаться
И ничего как следует не знать?
Наверно, в жизни нужно зарыдать
Хоть раз один. Не вечно же смеяться
Сумевшему внезапно угадать,
Что нам придется навсегда расстаться,
Что в час, когда сердца должны смягчаться.
Я не смогу ни плакать, ни прощать.
1939,
Мончегорск
Бессонница
Я с ума, вероятно, спятил, —
Все мне чудится: в тишине
Работящая птица дятел
Клювом бьет по моей стене.
Ладно — пусть себе суетится
И долбит, и долбит опять.
Пусть уж лучше не ты, а птица
Не дает мне ночами спать.
1939,
Мончегорск
Примета
День отошел — а мне и горя мало.
Издалека, среди густых ветвей,
Кукушка сорок раз прокуковала,
И я был рад и благодарен ей.
Но ясно мне сквозь дальний дым рассвета.
Что только в миг смятения и тьмы
Нам сердце может радовать примета,
В которую не верим с детства мы.
1939
Вечер
Н. А. 3.
Те желтые огни в бревенчатых домах,
Та гладкая вода, весла внезапный взмах,
Та тихая река, смиренный воздух тот
Избавили меня от горя и забот.
Пускай на миг один — и то спасибо им:
Он и теперь со мной, всем обликом своим.
Воспоминаний свет, пронзающий года,
У нас нельзя отнять нигде и никогда.
1939
Песенка
И ты был, друг мой, тоже
Получше, помоложе,
И девушка хотела
Не разлюбить вовек.
И сочинил ты в песне,
Что нет ее прелестней,
И сам тому поверил,
Наивный человек.
Но годы, слава богу,
Проходят понемногу,
Живешь, не ожидаешь
Ни писем, ни вестей.
А за стеною где-то
Поется песня эта
О девушке, о счастье,
О юности твоей.
1939,
Р. Тулома
Кандалакша
Вл. Лифшицу
Ну что ж, попробуй.
Вдруг все будет так же:
Немного хлеба,
водка,
соль,
табак.
Опять пройдешь
по Нижней Кандалакше.
Опять
перевезет тебя рыбак.
И там, где ты
забыл дороги к дому,
Где в белом блеске
движется волна,
Сожмется сердце:
столь не но-земному
Чиста она,
светла
и холодна.
Наверх,
туда, где сосны завершили
Свой трудный путь.
Еще издалека
Увидишь камень,
поднятый к вершине
Могучею
работой ледника.
А там —
подъем окончен.
И мгновенно
Поющий ветер
хлынет на тебя,
И ты услышишь
музыку вселенной,
Неистребимый
голос Бытия.
А солнце
и не ведает заката,
А облик мира
светел и велик.
Да,
здесь,
на миг,
был счастлив ты когда-то.
Быть может,
повторится этот миг.
1939,
Мурманск
«Прикажете держать себя в руках…»
Прикажете держать себя в руках,
В работе находить свое спасенье,
Слова искать в пустынных рудниках
Под непрерывный гул землетрясенья
И самому, о гибели трубя,
Замучить ту, что все же не разлюбит?..
Стихи, стихи! Возьмут они тебя,
На миг спасут — и навсегда погубят.
1939,
Мурманск
Память
Да разве было это?
Или снится
Мне сон об этом?
Горная река,
Далекая
китайская граница
И песенка
уйгура-старика.
Да разве было это?
На рассвете
Труба и марш.
Военный шаг коней.
И с Балтики
врывающийся ветер,
И шум ручья,
и влажный блеск камней.
И веришь и не веришь…
И с трудом
Бредешь за памятью
в ее туманы.
…Бревенчатый
под тихим солнцем дом
И вереском
поросшие поляны.
И то, чего забыть
никак нельзя,
Хотя бы вовсе
память изменила:
И труд,
и вдохновенье,
и друзья,
И ты со мной.
Все это было.
Было.
1939,
Мурманск
«О, если мог бы я, хоть на мгновенье…»
О, если мог бы я, хоть на мгновенье,
Поверить в то, что все вернется вдруг
И я почувствую прикосновенье
Таких далеких и желанных рук!
За окнами, в сиянье зимней стужи,
Лежит залив. Кругом — холмы, леса.
А мне все кажется, что это хуже,
Чем жить в аду — но верить в чудеса.
1939,
Кандалакша
«Что мне теперь песок любой пустыни…»
Что мне теперь песок любой пустыни,
Любого моря блещущий прибой,
Мне, ясно понимающему ныне,
Насколько я в долгу перед тобой.
Я дешево плачу: смертельной мукой,
Томительным сознанием вины,
Отчаяньем, и горем, и разлукой —
За ту любовь, которой нет цены.
1939,
Кировск
«Да, это я сказал. Не будь упрямым…»
Да, это я сказал.
Не будь упрямым
И трубку телефонную
сними,
И позабудь,
наедине с Хайямом,
О том,
как суетятся за дверьми.
А стоит только
вам
разговориться,
И ты увидишь мир
с иных высот.
Сам посуди:
тебе, товарищ, тридцать,
А старику,
пожалуй,
девятьсот.
1939,
Мурманск