Она шла по широкому лугу к простой скромной деревенской церкви, и думалось ей, что отец Паисий, старенький седобородый священник, выйдет ей навстречу и разрешит все ее вопросы, поможет ей решить судьбу.
И верно, отец Паисий только что закончил утреню и вышел на церковный дворик, чистенький и ухоженный, с простыми крестами погоста за задней стеной церковки, с кустами сирени и жасмина возле самой железной ажурной ограды — подарок одного из богатых прихожан.
Он всматривался подслеповатыми глазами в подходящую Наталью, седая его реденькая бородка слегка колебалась от ветра, а полы темной рясы вздувались от воздуха.
Натали критически осмотрела попа — знала она его давно, прибегала к нему за советами и утешением, исправно выстаивала долгие церковные службы и понимала, что это, пожалуй, единственный человек, которому можно поверить все свои думы.
Подойдя, она приложилась к сухой морщинистой руке и подняла глаза к его лицу.
— Стряслось что? — понимающе отозвался он, глянув в ее страдающие, наполненные горестью глаза.
— Помоги, отец Паисий, — только и вымолвила она.
— Пойдем в дом ко мне, дочь моя, расскажешь, что на душе. Вижу, что мечется душа, страдает…
Она отправилась за ним в его старенький замшелый домик возле самой церкви. Бывала здесь часто, угощалась нехитрым его угощеньем, пила чай из щербатой синей чашки, которую отец Паисий берег как память о сыне-семинаристе, уже два года проходившем учебу и готовившемся стать священником, как и отец. Больше в доме у отца Паисия никого не было. Старая бобылка, темная и суровая старушка Евдокия, прибирала дом, мела, мыла чашки да изредка готовила нехитрую простую пищу. Отец Паисий не был разборчив в еде, чаще ограничивался хлебом с квасом, а потому дел у Евдокии было немного.
Сумрачная и темная лицом, в темном платочке, повязанном по самые глаза, она принесла самовар, уже давно кипевший в ожидании Паисия, старые щербатые чашки да сухой малины к чаю.
— Спасибо, отец Паисий, — тихо проговорила Наталья, — да только я пришла не чаи распивать.
— Знаю, голубка моя, — ласково проговорил отец Паисий, — нехорошо на душе у тебя, молись, авось, Господь вразумит…
— И то, — грустно покачала головой Наталья, — не Господь ли мне внушил, что в миру я буду несчастлива, что надо мне уйти от мирских дел и забот…
— Ты еще так молода, дочь моя, — укоризненно проговорил отец Паисий, — не успела еще наглядеться на людей, на их радости и заботы, чтобы тосковать по уединению и покою…
Она посмотрела на него, и старенький попик понял всю глубину ее страданий.
— Да ты ж еще не видела ничего, — начал было он.
— Может быть, — легко согласилась Наталья, — но я увидела, что Господь сотворил землю прекрасной и цветущей, а люди как были глухи к его заботам, такими и остаются. Пришлось и мне изведать нужду и печали…
Он знал, что не зря она так говорит. Прошлой зимой Дмитрий Акимович Апухтин, отец Натали, поехал в Кострому, где раньше он был предводителем дворянства, да не возвращался целых три месяца — долги его были так велики, что грозил суд и опись всего имущества, а сам он должен был быть посажен в долговую тюрьму. Мать и дочь, оставшиеся в деревне, в своем Давыдове под Костромой, не знали, что делать, — нужда доходила до того, что нечем было укрыться, нечего было надеть, нечем было кормить дворовых людей, изленившихся и развратившихся и потерявших всякое уважение к двум немощным женщинам — несведущей в делах Марии Павловне и несмышленой еще Наталье…
Приехали описывать имущество, да удалось Наташе, тогда еще вовсе девчонке, уговорить приехавших отложить опись. Отец вернулся, все вроде бы понемногу наладилось — подоспел урожай и самые срочные долги удалось раздать. Нужда теснила их — женихов на дворе перебывало много, да скоро уезжали, увидев, каким нехозяйственным и необоротистым был Дмитрий Акимович, как пускал на ветер сэкономленные женой и дочерью копейки — все хотел показать, что он богат: держал целую армию дворовых, хоть и чаще всего не было чем кормить и во что одеть, заказывал оркестры для балов и танцев, мечтал только об одном — выгодно выдать дочку замуж. Она была пригожа, и молодые люди хвостом ходили за ней, да только богатого и славного все не выдавалось…
Наталья знала это — и было ей противно, что отец ею торгует, словно лошадью на базаре. И давно созрела в ней мысль — уйти в монастырь, молиться, поститься, знать только Бога и его требования, служить ему верно и бескорыстно…
И вот время это настало. Отец как раз уехал в город, забрав с собою горничную и работников, по своим делам, мать оставалась в усадьбе одна с целой армией челяди.
— Решилась я, отец Паисий, — негромко сказала она, — быть мне в монастыре, быть мне монашенкой…
Отец Паисий задумался. Близко монастырей женских не было, в семидесяти верстах стоял мужской Бельмошский, да девицу туда вряд ли возьмут…
Что решение Натальи выстрадано и всею ее небольшой еще жизнью проверено, отец Паисий не сомневался. Еще в четырнадцать лет начала она носить на теле пояс, вываренный в соли. Соль разъедала кожу, Наташа страдала от этого, но жаждала и жаждала подвига, подвижничества — держала над огнем руку до того, что лопалась кожа, по целым часам стояла на солнце, чтобы лучи его съели ее красоту и гладкость. Вместе с матерью принимала она в дом странниц и монахинь, слушала их рассказы и зачитывалась житиями святых — набожность привила ей мать, хотя теперь уже и сама сознавала свою ошибку. Дела не было Наталье до нарядов и балов, до жеманства и любовных записочек — она мечтала только об одном — о подвижнической жизни…
— Помогу тебе, — неожиданно сказал отец Паисий. — Уйдешь из дома поздним вечером, чтобы до утра не хватились, обряжу тебя в сынову одежу и отправлю в монастырь…
Лицо Наташи сразу прояснилось и загорелось. Уже видела она себя в темном монашеском платье, стоящей на коленях по целым часам перед иконами, видела себя в служении Богу.
С вечера приготовилась она к побегу из родного дома — попрощалась с тоненькой стройной вишенкой, посаженной ею, окинула взглядом простор и ширь полей за рекой, приласкала глазами темные аллеи и замшелые беседки и заперла дверь своей комнаты…
Мария Павловна вставала поздно, отец, тетка и горничная уехали в город — ничто не мешало ее побегу. До обеда ее не хватятся, а там она уже будет далеко…
Все прошло так, как и сказал отец Паисий. Поздним вечером, когда на деревне уже погасли последние огни, а господский дом погрузился в темноту и сон, Наташа тихонько отворила дверь комнаты, огляделась и крадучись сбежала к черному ходу. С вечера она оставила дверь открытой. Калитка в саду тоже была ею отворена, и, никем не замеченная, побежала она по темной тропинке к дому отца Паисия…
Он ждал ее. Темная громада церкви освещалась лишь тремя свечками, поставленными в высоком серебряном шандале у самого аналоя.
Наташа трепетно закрыла дверь, скрипнувшую тяжело и медленно, тихонько подошла к аналою. Отец Паисий в черной ризе и черном клобуке взглянул на нее добрыми подслеповатыми глазами и жестом руки указал — прострись на полу…
Она встала на колени, подняла голову к странному, деревенским художником выделанному образу пресвятой Богородицы. Темный лик ее глядел сумрачно и тоскливо, а протянутые руки младенца словно несли в мир свет и тепло. И от этого в сердце Наташи загорелось желание возможно быстрее выполнить обряд и уйти от мира в этот сияющий, сверкающий Божий свет, закрыться от тоски и скуки бытовых забот в сиянии Божественных предначертаний.
Внезапно ей показалось, что по темному скорбному лику Богоматери прошла тень и слезинка выкатилась из глаза.
— Отец Паисий, — вскрикнула она, — Богородица плачет!
Старенький священник оглянулся на лик иконы.
— Да нет, — изумленно сказал он, — ничего такого нет, это тебе показалось…
— Да вот же, вот слеза ее, — возбужденно воскликнула Наташа, — глядите, упала…
Она подбежала к самому иконостасу и припала губами к тому месту, где, как ей почудилось, упала слезинка. Место было слегка влажное и соленое.
— Нельзя там, — строго сказал отец Паисий, — нельзя там находиться женщине, грех это…
— Прости, святой отец, — отползла на коленях Наташа, — прости, Господи, мой невольный грех. Но слеза соленая, я это почувствовала…
— Сколь много придумываешь, — строго закачал головой священник, — отделяй страхи и воображения твои от реальной жизни, не давай осилить надуманному…
Наташа поникла головой. Ей много раз приходилось слышать такие слова. Действительно, богатое воображение ее иногда подшучивало над ней, но теперь, тут, в глубине полутемной, едва освещенной тремя свечками церкви, не почудилось же ей, упала слезинка на пол из глаз Богородицы. Не поверил отец Паисий, да и кто мог бы поверить? Игра света и тени от колеблющихся огоньков свечей могла бы вызвать в воображении не такие еще чудеса.
— Прости, отец Паисий, — тихонько сказала она и простерлась на полу перед священником.
— Своею волею стремишься ты к монастырской обители или кто склонил тебя? Душа твоя просит или обстоятельства, нарушенные клятвы, ложь и клевета людская? — голос его звучал глухо и тихо.
— Своею волей, — слегка подняв голову, ответила Наташа. — Жажду страданий и умерщвления плоти…
— Обратно в мир не возвращаются своей волей, — продолжал отец Паисий, — навсегда обрекаешь себя на тишь и уединенность, подумай, хочешь ли ты обречь себя на служение Богу и его святым ангелам?
— Хочу и своею волей не попрошусь обратно, — твердо проговорила Наташа прямо в пол, от чего голос ее был тоже глух и тих.
— Тогда нарекаю тебя, раба божия Наталия, отроком Назарием…
Он перекрестил ее большим серебряным крестом, потом взял в руки большие кривые ножницы, откинул с головы темный платок и резко срезал ее толстую пепельную косу.
Наташа встала на колени, и он крестообразно вырезал с ее темени пряди волос.
— Пусть это посвящение станет для тебя первой ступенькой на пути служения Господу, — едва слышно произнес он.