— Что я говорил! — заметил Гоча.
— Ну, Тухия, теперь ты попробуй! — сказал я и бросил Тухии биту и чижа.
— Этот такой же мазила, — махнул рукой Гоча. — Два сапога…
Тухия подобрал биту; чижа, отлетевшего подальше, ему принесла собака: Толия знала, что, если бита в руках у хозяина, значит, и чижа нужно нести ему. После этого она садилась рядом и следила за каждым его движением. Только Тухия пошлет чижа в воздух, как собака уже смотрит на наши руки: как бы мы не поймали его. Когда же Тухия, отмерив шаги, старался подбросить чижа в воздух, собака уже неслась вдоль по лугу.
Пришла очередь Буду подбадривать Тухию. Он прыгал и кричал:
— Бей, Тухия! Ну-ка, дай им!
Но Гоча на лету перехватил чижа, и Тухия с Буду побрели за черту.
— Чур, я первый бью, — сказал Гоча и стал на вытоптанный пятачок.
Собака тихо отошла подальше от играющих и легла в траве.
— Толия не в духе! — заметил я.
— Знает, как туго придется сейчас хозяину.
— Ничего у вас не выйдет! — буркнул Буду, но не успел он и глазом моргнуть, как чиж промелькнул у него над головой и улетел далеко от плешивой площадки. Не то что в три, а и во все шесть прыжков Буду не допрыгнул бы до него.
— Бросать биту? — спросил Гоча, зная, что, если он не кинет сразу, Буду начнет канючить.
— Бросай! — согласился Тухия.
Буду в сомнении покачал головой.
Гоча умело бросил биту. Как бы скользя по воздуху, она долетела до чижа, плашмя упала на него, подпрыгнула и перевернулась.
— Хорош! — похвалил я.
Гоча подобрал биту и измерил расстояние до чижа.
— Раз, два, — считал Буду, шагая след в след за Гочей, — три, четыре, пять, шесть, семь… и все… восьми нет, восьмой неполный.
— Ладно, пусть будет семь.
Гоча опустился на одно колено. Бита свистнула. Чиж остался на месте, но от сильного удара слетела чашечка лютика.
Гоча еще раз прицелился. Чиж подскочил в воздух, и, когда он стал опускаться, Гоча резким щелчком биты далеко отбросил его.
Мы с криком заложились туда, где он опустился. Буду трусил следом. Даже Тухия не устоял и пошел за нами. За ним озабоченно семенила Толия.
Гоча еще раз ударил по чижу. Чиж прочертил в воздухе широкую дугу, упал на скатившийся с горы замшелый валун на краю поляны и, отскочив, зарылся под ним в траву.
Мы помчались туда.
Гоча прикидывал, как лучше ударить. Выступ камня не давал замахнуться.
— Нужно подправить, — сказал Гоча.
— Нет уж, бей так. Сейчас увидим, какой ты молодец!
— Ба-алда! — Гоча присел, выбирая удобное положение для удара.
И тут с другого конца поляны донесся пронзительно звенящий крик Гогоны.
— Гоча-а-а!
Мы оглянулись. По зеленой траве к нам со всех ног неслась Гогона в ярко-желтом платье.
— Гоча! Гогита!
Она подбежала, задыхаясь, еле переводя дух.
— Гоча, Гогита! Тухия! Ребята!.. — Она переводила взгляд с одного на другого и никак не могла отдышаться.
— Что случилось, Гогона? — встревожились мы.
Собака тщательно обнюхивала желтое платье Го-гопы.
— Ребята, ребя… — Гогона опять задохнулась, не в силах выговорить ни слова. Собака обнюхала ее платье и отошла: видно, ей не понравился запах вестей, принесенных Гогоной.
— Да говори ты, не то… — не выдержал Гоча. Он замахнулся битой и готов был ударить сестру по ногам.
— Война… Война началась… — выдохнула наконец Гогона.
— Война?..
— Война!..
Война… Что-то таинственное, жуткое и грозное слышалось в этом слове, что-то такое, чего никто из нас не знал, но чувствовали все — и я, и Буду, и Тухия, и Гоча. Долго стояли мы как вкопанные, не в силах ни сдвинуться с места, ни сказать что-либо. Наконец Гоча отбросил биту. Белая, свежеобструганная, она крест-накрест легла на чижа, под мшистый валун, у чашечки цветка лютика.
ГЛАВА ВТОРАЯЗАЛИТЫЙ ОЧАГ
Запертые в хлеву быки и корова встретили меня мычанием. От ворот ко мне бросился шестилетний брат Заза.
Он заглянул мне в глаза, потом потупился и сказал:
— Ты знаешь, война началась!
— Ну и что ж, что война?
— Папку убьют.
Я вздрогнул и не нашелся, что ответить. Только тогда мне пришло в голову, что действительно ведь могут убить папу.
Братишка заметил мое смятение. Я, старший брат, который всегда все понимает и знает, вдруг растерялся.
— Убьют… — захныкал Заза.
— Перестань, глупый. — Я погладил брата по голове. — Как это так — убьют…
— Нет, убьют. — Растроганный моей лаской, он заплакал еще горше.
— Почему это его убьют? Нашего папу никто не одолеет.
— Из ружья убьют…
— Из ружья? А ему ведь тоже ружье дадут. Знаешь какое? С большим штыком. У наших у всех ружья будут со штыками. Пусть только попробуют подойти поближе!..
— Со штыком?
— Ну да, с длинным таким штыком… Так что ты не думай…
Я обнял брата за плечи, и мы пошли к дому.
Дверь была заперта. Из кухни, стоявшей в стороне от дома, валил дым и доносился надрывный детский плач. У порога кухни кудахтала наседка. Длиннорылая свинья, повизгивая, бродила вдоль изгороди и пыталась пролезть под ней.
Папа с мамой ушли на митинг в колхозную контору. Бабушка сидела у очага на чурбане. Облокотившись о колени и подперев ладонями голову, она не отрывала глаз от тлеющих угольев. В люльке надрывалась от плача моя маленькая сестренка Татия. Бабушка словно ничего не слышала. Я жестом показал брату, чтобы он покачал люльку. Он не любил возиться с сестренкой, но на этот раз покорно подошел к люльке и, расставив ноги, начал ее качать — осторожно, стараясь не опрокинуть на неровный земляной пол.
Над очагом курился паром чугунок, и нельзя было разобрать, что там варится. От головешек шел такой чад и белый дым, что перехватывало дыхание. Видно, вода закипела и залила очаг. Головешки шипели и дымились, и только несколько угольков еще тлело под золой.
А бабушка сидела словно оцепенев и, глядя на угасающий очаг, изредка тихо вздыхала: «Господи, господи!»
Заза продолжал качать люльку. Но Татия, наверное, хотела молока или просто чувствовала неопытную руку укачивающего ее брата и не унималась.
Я опустился на корточки перед очагом и стал сгребать в кучу жар.
Взлетевшая на самый порог наседка сзывала цыплят.
В загоне мычала некормленая скотина. Я решил сначала разжечь огонь, а потом отвести быков на луг. Правда, Гвиния, рыжий бык с заостренными рогами, бодается, — один раз он чуть не вскинул меня на рога, и после этого отец строго-настрого запретил мне даже близко подходить к быкам. Но сегодня отец наверняка придет поздно.
— Господи! — опять вздохнула бабушка.
Наседка все кудахтала. Свинья наконец подрылась под изгородь; кричали индюки, голодные быки требовали корма.
Заза все качал люльку сестры, но она никак не унималась.
Я сидел на корточках у очага и старался раздуть жар. Мокрые головешки упрямо не разгорались и только тлели.
ГЛАВА ТРЕТЬЯЗАВТРА ОН СТАНЕТ СОЛДАТОМ
Назавтра отец должен был уйти в армию. Вечером мы, как обычно, сели ужинать, но бабушке кусок не шел в горло.
Отец настаивал:
— Ешь, мама, ешь!.. — И громко смеялся.
— Кушай на здоровье, сынок, а я и завтра тут буду…
— Конечно, будешь! — И он опять засмеялся.
Меня удивляло, что отец сегодня так часто смеется.
Мама готовила отцу еду на дорогу, пекла мчади и не шла к столу.
— Что это с вами сегодня? — спросил ее отец. — И ты не хочешь есть?
— Угли б горячие мне есть! — Мама отвернулась и, подхватив щипцами соскользнувшую с огня кеци[1], поставила ее опять на огонь.
Папа посмотрел на нас.
Заза большими кусками запихивал в рот мчади и сыр.
— А вот Заза за обе щеки уплетает! — И отец опять засмеялся.
Отец так рассмешил брата, что у того выпал изо рта кусок лепешки.
— Не роняй кусок, внучек, не роняй! — проговорила бабушка.
Я заглянул под стол, но было уже поздно — черная кошка подхватила поживу.
После ужина отец зажег коптилку и сказал, что пойдет взглянуть на быков.
Татия спала в люльке у очага.
Я отвел брата в дом, чтобы уложить его спать.
— А папа рад, что ему дадут ружье? — спросил Заза, залезая под одеяло.
— Рад… — проговорил я.
— И штык будет на ружье?
— И штык будет.
Заза высунул голову из-под одеяла и заглянул мне в глаза.
— Гогита!
— Ну тебя, Заза, спи!
— Гогита, а для чего нужен штык?
— Штык? — Я не знал, как объяснить ему, и только рассердился:
— Значит, нужен! Спи давай!
Испуганно косясь, Заза уткнулся в подушку.
— Говорят тебе, Заза, без штыка нельзя, — повторил я. — Раз делают, значит, нужен.
— Просто так, да?
— Да.
Я вышел. Была темная, безлунная, облачная ночь.
В хлеву мерцала коптилка. Я спрыгнул с веранды, тихо пробрался к хлеву и присел на корточки. Папа обматывал новой веревкой рога Гвинии и разговаривал с ним, как с человеком. Я недолюбливал Гвинию, а папа, наоборот, любил его больше другого, черного быка.
— Вижу, вижу, — говорил он, — веревка сдавила тебе рога, но ты сам виноват, ни минуты спокойно не постоишь.
Папа, должно быть, посвободнее обмотал рога новой веревкой, потом надел на руку скребницу и принялся чистить своего любимца.
Бык послушно стоял перед отцом.
— Что, нравится, хитрюга ты этакий? Знаю я тебя, ишь как спину выгнул! И как мне тебя не знать, если ты мне что сын; я тебя выкормил и вырастил. Чуть, бывало, опоздаешь покормить, ревешь на всю околицу. Да сказать по правде, я всегда кормил тебя вдоволь, но к ты ни разу не подвел. Помнишь, как ты тащил арбу из болота, там, под горой Кехтехия? Вот ведь увязла, проклятая! Что и говорить, если хозяин у быка никудышный, так и быку грош цепа. Что смыслит в быках хромой Клементий? Ровным счетом ничего. Ты небось зол на его низенького бычка! Если бы не ты, не вытащили бы тогда