— А теперь, видать, не так уж долго… — Андреев встал поудобнее. — Теперь дело пошло куда как веселее.
На привокзальной площади, на улицах, во дворах, в садиках — всюду видны были пушки, легковые и грузовые машины, табуны мотоциклов, танки, зарядные ящики, патронные ящики, пулеметы, минометы, штабеля снарядов, мешки с вещевым довольствием, тюки, штабные автобусы, конные фургоны, снова пушки, пушки, машины…
Все было перепутано, сцеплено, искорежено, брошено кучами. Все говорило о беспощадной ярости отбушевавшей тут битвы, о повальном бегстве врага. Куда?..
Следуя взглядом за толстым пальцем сержанта, Кирилл увидел невдалеке, против белого здания, похожего на театр, обширную заснеженную площадь, наверное центральную в городе. Вся она была уставлена бесконечными тесными ровными рядами березовых крестов под черными касками. С жестоким чувством удовлетворения глядел Атласов на это железное кладбище. Тысячи касок! «За все вам, проклятые, за все!» — думал он. Одновременно его охватила боль. Прежде чем увидеть эту враждебную равнину пустых касок бывших солдат 31, 131 и 137-й пехотных дивизий, там, вокруг города, на иссеченных снарядами опушках, он видел иные могилы. Над каждой печально стоит четырехгранный столбик с красной звездочкой. Химическим карандашом по свежеоструганной сосне трогательно выведены фамилия, воинское звание. Иногда есть еще фотография, приколотая товарищем… Дорогие сердцу скромные, родные могилки под сенью леса, на околицах, в чистом поле…
Солнце зашло. Ветер, посвистывая, рвал на лоскуты багровое облако у горизонта. В улицах до крыш поднялась темнота. На южной окраине сильнее разгорался пожар. Через привокзальную площадь тянулась пехота…
— А верно, товарищ лейтенант, будто Гитлер лично в Калуге был?
— Ставку ему готовили.
Сержант захохотал.
— Ну, мы вставили ему!..
Он спрятал пунцовые уши под шапку, которую, подражая своему командиру, никогда не отворачивал, посмотрел в поле.
— А здорово, видать, завьюжит к ночи. Вон как вздымливает!
— Похоже.
— Нам теперь плевать! В городе не страшно. Организуем квартирку потеплее, чаек и — на боковую! Оторвем за все дни, как пошли с Тулы. Я сегодня сплю на ходу. Кроме шуток, товарищ лейтенант! А с Мирошей прямо цирк! Контратака эта вот, последняя, а он уснул в окопе, а пулемет не отдает. Я так, я сяк, снегу ему за шиворот — никак! У такого слона разве отнимешь!
— Отдохнуть надо бы…
— Уж куда как! Тоже город поглядеть охота. Известный России город! Папаша — он у меня знатный машинист на Октябрьской — отсюда родом, и ужасно строгий. Он непременно после войны потребует за чаркой: «А ответствуй-ка, меньшой Андреев, в каком таком виде ты отобрал у Гитлера Калугу?» А я что?.. «Извиняйте, мол, папаша, сигал из воронки в воронку носом вниз, не разглядел». Хо, тут такое сражение выйдет — страшнее сегодняшнего! Да и калужанам, я считаю, интересно поглядеть на меня. — Он горделиво выставил ногу. — Какие мы есть освободители.
— На тебя персонально?
Кирилл сбоку, вприщур посмотрел на сержанта.
— А что? — даже несколько обиделся тот. — Не хуже людей. А согласно приказу — то и герой. Во! — указал он на знамя. — Далеко видно!..
— Молодец, тут ты молодец, сержант! — тряхнул его Кирилл. — Но дело ведь не только в тебе. Не ты, не я — так другие сейчас были бы тут. Все равно были бы! И для калужан сейчас каждый наш солдат — герой. В любом из нас они сегодня видят всю Красную Армию, ей рады.
— Верно! — сразу согласился Андреев. — Вот я вам расскажу. Вчера, только мы выскочили на эту Кригштрассе…
— Улицу Огарева.
— Ну да, только фрицы понаприбивали там таких дощечек!.. На углу и ранило Зарубина. «Тащи в дом, в тепле перевяжем», — велю я Мироше. Взошли в угловой домик, а там хуже, чем на воле: голые стены, а на них снег нарос! Фрицы подчистую ограбили, даже печь сломали. Семья на полу, от пуль спасается: сам — по одежке видать, свой брат, железнодорожник, — хозяйка, малышни куча. Увидели нас — мать честная, не отобьешься! — и обнимают, и целуют. А девочка — верите, вот чуть поболе валенка, и худющая страшно! — обхватила Мирошу за ногу и так трогательно выговаривает: «Дяденька красноармеец, не уходи больше, нам страшно!» Мирон обомлел, губы трясутся, шепчет мне: «Товарищ сержант, что делать? У нее сердчишко колотится… Тут…» — и показывает на свое колено!.. Стали уходить, и хозяйка взмолилась: «Родные, как турнете проклятого из города, еще зайдите! Праздник:то какой: и освободили нас, и Новый год тут! Зайдите, всей семьей просим!» Ну, сам — тот построжей, больше молчал, а потом взял пулемет Зарубина и — с нами. Тут его перед вокзалом и убило. Теперь непременно пойти надо к тем сироткам…
— Разведчика к командиру полка! — раздался внизу резкий крик ординарца майора Барабина.
— Сидор-маленький!.. — упавшим голосом прошептал Андреев. Лицо у него потухло. — Что за чертячья жизнь у разведчиков, мать честная!..
3
— От взвода осталось семь человек. Седьмой — я…
Майор покашлял, с усилием поднял на Атласова запавшие глаза.
— Приказ комдива, — тихо сказал он.
В комнате, где недавно распоряжался немецкий комендант, печь еще дышала густым теплом, но майор зябко ежился, все пытался плотнее запахнуться в полушубок, накинутый на плечи.
Кириллу стало неловко за свой резковатый тон.
— Я только докладываю…
— И обязан! — Сухой огонь в черных глазах майора совсем темнил его обветренное лицо, неподвижное от напряжения. — И отдохнуть вам давно пора, понимаю. Но дело важное, солдат. Нельзя допустить осечки! Фашисты угнали сорок паровозов и пятнадцать эшелонов с заводским оборудованием, представляешь? Всю Калугу разоружили!
— А кто сказал, что это все застряло перед Азаровом?
— Железнодорожник оттуда пришел. Час назад. Раненый. Стрелки взорвал. Бывший начальник разъезда. Фамилия его Мацейко, Илья Федорович. Запомни на всякий случай. — Майор снова склонился над картой. — Немцы теперь чинят стрелки. Им потребуется на это десять-двенадцать часов, по словам железнодорожника. А ты возьмешь свой взвод…
Вернулся Сидор-маленький, поставил на стол бутылку водки, дымящийся котелок чаю. Потом стал вынимать из противогазной сумки и молча раскладывать на полотенце хлеб, сало, стручок сухого красного перца…
Майор с упреком следил за ним.
— Ворожишь, турок?
«Турок» было его любимое присловье, которое он, смотря по обстоятельствам, произносил то ласково, то укоризненно, то строго.
На длинном лице ординарца появилось плаксиво решительное выражение.
— Ладно вам! — прикрикнул он, вытирая кружку. — Нельзя ж больному человеку другие сутки морить себя голодом! Перекусите, пока придет кухня.
— Потом, Сидор.
— Слыхал уже. Поешьте!..
Командир полка откинулся на спинку стула, передохнул.
— Ты что на меня кричишь, вроде на батька? Вот отдам в разведку, там научат субординации. Атласов — он научит, сам знаешь! Как, лейтенант, возьмешь его?
— Куда мне такой семафор? За пять километров видно.
Майор безнадежно закрыл глаза.
— Что же делать с тобой, Сидор?
— Поешьте! — не отступал тот, кутая его колени. — Ей-богу, скажу доктору!..
— Вот болячка! А еще земляк, горловский шахтер!
— Так от простуды ж самое верное крутой чай с горилкой та перцем! Дите вы, не знаете?.. Двести граммов — и что бабка пошепчет! А аппетит — юрунда! Можно через силу.
— А может, лейтенант, действительно разбомбим эту чертяку? — постучал майор ногтем по запотевшей бутылке. — Меня и вправду что-то корежит.
Сидор из-за спины майора умоляюще кивал Кириллу.
— Да я, по совести, не прочь! — снял тот шапку. — Сегодня еще не ел…
— Все! Еще кружку, турок! — Командир придвинул к себе сало. — «Харч в обороне — главное!»— так говорилось у нас до декабря, да? Но добрый харч и в наступлении…
Загудел зуммер.
— «Река» слушает! — зашипел Сидор в телефонную трубку, но тут же, округляя глаза, передал ее майору. — Комдив!..
Майор удобнее расставил локти, собрался с силами:
— Слушаю, товарищ двенадцать… — Пальцы свободной правой руки заученно потянулись к седеющему завитку над лбом, крутнули его, как ус. — Да, я тут уже. «Сынки» пошли дальше… Нет, «ниточек» к ним еще не имею… Есть! Есть!.. Да кто вам наговорил, товарищ двенадцать?! Чепуховый насморк… Конечно, в такой день пусть лучше врагу будет кисло! Кстати, трофейщики уже дали мне сводку. Получается, что мы здорово таки пощипали нашего старого знакомого — генерала Хейнрици. Тут не шерсти клок, как говорится, а прямо вилы в бок! Я пошлю вам сводку… Сейчас, по телефону?.. Есть! — Майор вытер повлажневшее лицо, достал из-под карты желтоватый листок, вырванный из полевой книжки, придвинул свечу. — Слушаете, товарищ двенадцать?.. Это по городу только, на моем участке, и, думаю, не точно: не успели все подсчитать… Есть. Докладываю: тридцать два исправных танка… без горючего, кстати… сорок тысяч снарядов, более шести миллионов патронов, сорок восемь орудий, сто пулеметов, двести сорок вагонов с военным имуществом, двенадцать паровозов, более четырехсот автомашин. Слушаете?.. Пока все. Нет, виноват! — Майор поспешно перевернул листочек. — Самое интересное забыл. Эшелон новогодних подарков из Берлина… Да, да, оттуда! И главное, подошел час назад… Именно как кур во щи!.. Вина, сладости, зимние вещи. Побор со всей Европы, конечно. На каждом вагоне плакат: «От фюрера — героям Калуги»… Ну, тут ваше слово, товарищ двенадцать, кого теперь считать героями Калуги…
За окном скрипели полозья, слышались окрики ездовых. Издали накатывался низкий железный гул, и вот цементный пол, и стол, и белые свечи, которых Сидор-маленький зажег целый десяток, начали мелко дрожать: через привокзальную площадь пошли танки.
Накручивая седой клок на палец, майор говорил, дыша с присвистом:
— Нет, нет, товарищ двенадцать, мой сосед дрался хорошо, но вокзал и танки — это наше… Да, да, Атласова работа, именно его!.. Виноват, не слышу… Вот за это спасибо, большое спасибо, Иван Алексеевич!.. Конечно достойны!.. Кирюша! — прикрыл майор трубку. — Тебе за Калугу «Красное Знамя», и Андрееву…