сгорел, и я стала вдовой. Вот такие дела. Как ты сказал, не о чем рассказывать, — она вздохнула, помолчала немного, потом продолжила: — Ты только не жалей меня, ладно? Не надо. Надо жить дальше, так же? Прошлое — в прошлом, а мы — сейчас. Про них помним, а живем дальше. Хорошо, Игорь? — она улыбнулась и опять пропела, как на улице: — Игорь-Игорь-Игорь. Пойдем, поедим. Зря, что ли, я с утра на кухне крутилась. Руки в ванной помой, полотенце свежее я тебе повесила.
Ванная сияла чистотой. В мыльнице лежал новый кусок мыла (судя по запаху, земляничного), на крючке висело белоснежное вафельное полотенце, возле ванной — еще два, тоже кипенно белых, только махровых. Над раковиной висел шкафчик, в который Иохель благоразумно не стал заглядывать, в стаканчике рядом с круглой коробочкой зубного порошка торчала одинокая зубная щетка. Он привычно, как тысячи раз до этого (кто делает это чаще хирургов? да какой ты хирург, с одной рукой-то? забудь уже) тщательно вымыл руки и вытер их этим самым вафельным полотенцем.
Обед превзошел все самые смелые ожидания Иохеля. Нежнейшее мясо, наверное, замоченное в каком-то маринаде после того как его отбили, было запечено с овощами и сыром, салат (вот откуда пахло огурцами) был с какими-то кубиками брынзы и оливками, запивали они всё это вкуснейшим красным вином, от которого становилось легко и весело.
Они ели, опять пили вино, чувствуя себя так, будто были знакомы до этого тысячу лет. Полина смеялась (колокольчики, боже, как хорошо!), он опять вспоминал всякую смешную ерунду и изображал строгую даму, приходившую в больницу читать ему книги (вот дурак, хорошо, что она не спросила, с какого перепуга эта тетка ходила), она рассказывала про свою работу (модельер, надо же) и мастера, у которой училась перед войной (кто она, эта Ламанова? [3]) — и Иохель чувствовал себя как дома, будто и не искал — а вдруг нашел.
Полина встала, собрала посуду со стола, поставила тарелки в мойку, подошла к нему, стала сзади и, положив руки на спинку стула, спросила:
— Ты же не думаешь обо мне плохо, да, Игорь?
— Тут недавно меня спросили, спрошу и я тебя теми же словами, — сказал он, глядя перед собой. — Ты дура? Если ты считаешь, что про это надо меня спрашивать, то так и есть.
— Извини. Наверное, я всё же дура. — и тут же, без паузы почти, сказала: — Но ты же не думаешь, что одним поцелуем в прихожей всё закончится?
Иохель сам не заметил, как вскочил и оказался возле нее. Будто где-то что-то переключили и он опять пытался вжать ее в себя и прильнул к ней всем телом. Не разрывая объятий, Полина потащила его из кухни и, спотыкаясь, довела их до кровати, на которую они рухнули, стаскивая друг с друга одежду, путаясь в пуговицах и застежках.
— Подожди, я сам, — сказал он, встал, и начал лихорадочно стаскивать непослушную рубашку и расстегивать ставшие ужасно неудобными пуговицы на брюках, не в силах оторвать взгляд от Полины (вот же, наступил на штанину, чуть не упал), так же быстро старавшейся избавиться от своей одежды. Шелестело платье и щелкали застежки. Стащив, наконец, последний носок, он увидел как Полина аккуратно укладывает на стул пояс от чулок (какая же она красивая, боже, за что мне это) и упал рядом с ней. Предательская мысль о том, что может случиться конфуз из-за длительного воздержания (ejaculatio praecox, тут же всплыли в памяти стальные буквы суровой латыни) мелькнула и погасла, растворившись в таких желанных объятиях…
* * *
Они лежали на сбившейся простыне: Иохель на животе, Полина, прижавшись к нему грудью и закинув ногу на его бедро.
— Ты точно врачом служил? Судя по твоей спине, ты с поля боя не вылезал. И я поцарапала еще.
— Спина — это за один раз всё, мина разорвалась возле палатки, в которой мы оперировали (точно поцарапала спину? не помню такого, хоть убей). Только мне не повезло, все целы, а мне пришлось швы накладывать. Но там ерунда, раны поверхностные все были.
— Лежи спокойно, сейчас смажу тебе спину йодом, — она встала и пошлепала в ванную, бормоча себе под нос что-то похожее на «Ну ты, Полька, даешь».
Иохель зачарованно смотрел на нее, как она возвращалась с пузырьком йода в одной руке и комочком ваты в другой. При взгляде на то, как она идет, немного покачивая бедрами и как ее грудь чуть подрагивает при ходьбе, он подумал, что со смазыванием царапин можно еще немного повременить.
— Лежи спокойно, — шлепнула она по руке, когда он сразу полез обниматься. — И в губы меня не целуй, больно, прикусила, вот, видишь? Распухнет теперь, ужас, как из дома выходить?
— Я осторожно (мохнатые как маленькие пчелы поцелуи, откуда это? [4]), в уголок…
* * *
— Всё. Теперь иди в ванную, собирайся и уходи, — сказала она после того, как они допили бутылку вина, сидя в кровати. — Мне правда очень хорошо с тобой, но пойми, мне надо посидеть и подумать. Я таких безумств давно не совершала. Если точно, то никогда. Ах, Игорь, Игорь…
Полина уткнулась носом куда-то за его ухо и так сидела, горячо дыша в шею. Уходить совсем не хотелось (ты поселиться здесь решил?) и Иохель сказал:
— Ты знаешь, я…
— Правда, не говори ничего. Не надо портить всё. Давай помолчим и ты уйдешь. Завтра приходи на улицу 25 Октября, к выходу с «Дзержинской» [5], знаешь где, да? Каунас — это в Литве, — передразнила она его и погладила по щеке. — К пяти подходи, там встретимся. Всё, иди в ванную, полотенце я тебе уже повесила.
* * *
Минут через двадцать Иохель спускался по лестнице в свежевыглаженной рубашке (это я полчаса мучился, а ей пяти минут хватило, хозяюшка), раздумывая, который же час — на улице стемнело, а на часы у Полины он не посмотрел (давай, Грибоедова еще вспомни). Навстречу поднимался какой-то мужчина и пришлось посторониться, чтобы пропустить его. Проходя мимо, тот приподнял шляпу и пробормотал:
— Добрый вечер, Иохель Моисеевич.
— И Вам доброго вечера, Иосиф Абрамович, — не задумываясь, ответил Гляуберзонас, приподнял шляпу (ладно, если поздно, пешком пройдусь, не так уж и далеко) и пошел дальше.
И уже открывая дверь подъезда, он услышал сзади, как кто-то бежит по лестнице вниз и кричит:
— Иохель! Черт, Иохель, да стой же!
_____________________
[1] Сейчас этого дома нет, в 1970 на его месте построили выставочный зал. Адрес выбран совсем не случайно, как и всё остальное.
[2] Краткий анатомический ликбез — кисть переходит в предплечье, за которым после локтевого сгиба начинается плечо. А то, что большинство населения называет плечом — так это надплечье. Кто учил анатомию, знает, но из вежливости за правильное название не воюет.
[3] Надежда Петровна Ламанова, одна из самых известных российских (а после и советских) модельеров. Ее имя стало нарицательным. Цветаева в «Полотерской» — о ней:
Та богиня — мраморная,
Нарядить — от Ламановой
Не гляди, что мраморная —
Всем бока наламываем!
[4] Наверное, Иохель в молодости читал Осипа Мандельштама, это неточная цитата из стихотворения «Возьми на память из моих ладоней»
[5] Сейчас — выход со станции «Лубянка» на Никольскую улицу.
Глава 9
Иохель остановился, недоумевая, кто здесь его может знать. Мелькнуло воспоминание, что он только что с кем-то поздоровался, вроде даже назвал по имени, но не мог вспомнить, с кем. Осталось дождаться и увидеть того, кто его зовет. Тем более, что он слышал приближающиеся шаги.
— Иохель, а я кричу, кричу, думал, ты ушел уже, придется догонять. Я ведь через этаж только понял, что с тобой поздоровался, задумался. Ну здравствуй, — и мужчина шагнул, протягивая руку.
— Юзик? Ты как здесь? Вот уж, не ожидал тебя увидеть, — Иохель пожал руку и обнял его.
— Так я живу в этом доме, давно, до войны еще. А ты сам как здесь оказался?
— Да… вот…, — Иохель не знал, что и сказать, но, похоже, вопрос был риторическим.
По крайней мере, Юзик продолжал, не дожидаясь ответа:
— Вот это встреча! Пойдем ко мне, посидим, поговорим. Сколько же мы не виделись?
— Лет пять получается, с сорок третьего. Ты как раз из госпиталя поехал на курсы.
— Ну да, в сорок третьем. Нет, что мы стоим? Давай, пойдем. Нет, ну надо же — вот так, на лестнице встретились. Пойдем, пойдем, не стой. И не вздумай отказываться, — Иохель, подталкиваемый Юзиком (какой Юзик, это он в госпитале Юзиком был, теперь Иосиф Абрамович), пошел вверх по лестнице, по которой недавно спускался. Они прошли мимо двери Полины (ох, Полина), поднялись на четвертый этаж и Иосиф завозился с ключом возле двери, на которой висел зеленый почтовый ящик с наклеенными названиями газет и надписью Рапопорт [1] вверху.
— Сейчас, минутку. Жена с сыном на дачу уехали, а я один дома. Замок этот еще вечно заедает, смазать надо. Ну вот, наконец-то, проходи, — распахнул он дверь.
* * *
С Юзиком (да, Юзик, ты меня что, обидеть хочешь) проговорили часа два, выплескивая друг на друга новости за последние пять лет. Познакомились они в госпитале, где Рапопорт лечился после очередного ранения и, пока лечение потихоньку двигалось в нужном направлении, они незаметно сблизились. Иохель был просто сражен жаждой своего товарища делать что-то новое. Тогда еще капитан, Рапопорт уехал на командирские курсы «Вымпел», во время прохождения которых совершенно случайно защитил докторскую. Защита не состоялась в июне сорок первого — сначала не было кворума, а на повторное заседание не попал Юзик, так как ушел на фронт добровольцем. Зато в сорок третьем, встретив на улице коллегу из комиссии, выяснил, что в аудитории так и остались висеть на стене таблицы, которые он готовил для демонстрации, пошел — и сразу же защитил. А потом опять на войну, хотя Орбели, вице-президент Академии, предлагал остаться и заниматься наукой.
Оказалось, что и на фронте они были всё время где-то рядом, и даже история с публичным избиением начальства повторилась, только Рапопорт перед строем ударил комдива, сбежавшего с переправы при форсировании Днепра, и из армии его за это не выгнали (только тормознули Героя, хотя избитый комдив получил Золотую Звезду, наверное, в утешение).